Охотничье братство - [6]
— Вот вам и ответ, — сказал Виталий, — неважно, говорят они или не говорят по-человечески, важно, чтобы сделано было хорошо. В этом искусство.
Страшно раздражала Виталия «правдивость» молодых авторов. Начинающий писатель и старый знакомый Бианки Е. Н. Фрейберг при мне читал свое произведение. Произошел примерно такой диалог:
Бианки (прерывая). Тут бы, наоборот, пристрелить его…
Автор. Но ведь он ушел…
Бианки. Ты что, дневник пишешь или рассказ?
Автор. Рассказ, но нельзя же уйти от правды.
Бианки (вскипая). Какая правда? Нужна художественная правда, она правдивее твоей жизненной. Где тут искусство? Фотография и только.
Мы собирались на квартире у Виталия Валентиновича.
Наконец и я решился написать большой «взрослый» рассказ и прочитать его Виталию. В солнечный день на старой квартире Бианок, в знакомом доме на Васильевском, Виталий, сидя в кресле, пил чай, закусывая любимыми квадратиками шоколада. Я приступил к чтению. Рассказ, как теперь понимаю, был отвратительный: вялый, длиннущий, написанный только потому, что события, о которых шла речь, были мне памятны. После третьей страницы слушатель погрузился в глубокий сон. Сидящей рядом Вере Николаевне было неловко, я не знал, что делать, и храбро добормотал все пятнадцать страниц. Как только я кончил, Виталий проснулся, разжевал дольку шоколада и сказал:
— Вот тебе первое задание. Сосчитай точно, сколько в рассказе слов, и вычеркни ровно треть. И вшей, вшей убери (причастия. — A. Л.), немыслимо сколько их. Иначе и слушать не буду.
Письма Виталия… Я их люблю и храню бережно. Яркие, бодрые, умные, слегка иронические, и всегда хоть две-три строчки о природе. Они говорят, и дальше в моем рассказе пусть говорят они.
Когда уезжали из Ленинграда, мы посылали Бианки то, что писали для «Вестей» или журналов. Приходили ответы.
Послал материал для очередного номера. Получаю письмо:
«Обзор и загадка — хороши люди. Оба идут. Рассказ, как бабке помогали, — плохой люди: искусством не пахнет».
Очень мягко, бывало гораздо хуже:
«Твой „Окунеметр“ (конечно, не „Рыбье слово“!), начисто переделанный мною, отложен на сентябрь: не впихнуть было. Да ты и сам виноват:
Сколько раз говорил вам: не вылезайте вы на люди в исподнем! А ты и вовсе без порток вылез. Твое „Рыбье слово“ — никакой не рассказ, а черт его знает что! Начиная с названия.
Название — вывеска рассказа. Читатель должен знать, куда входит. Название — самая косточка рассказа. Тема. Суть. А у тебя что?
И зачем эта баба-вахтер с пистолетом и сотня совершенно лишних подробностей? Усвой раз и навсегда.
В искусстве — как в геометрии: между двумя точками можно провести лишь одну прямую. Это аксиома. Всякие лирические и прочие отступления бывают оправданы только в тех случаях, когда они — притоки реки, текущей от точки А (начало) до точки Б (конец). А у тебя что? Фуй, шанде! Левой ногой пишешь».
Послал Виталию несколько новых рассказов. Среди них один самому нравился — «Наротовские храбрецы». Много с ним возился, долго писал, переделывал; казалось, что получилось хорошо. И вот:
«…Вслед за письмом получил и рукопись.
Хороши „Наротовские храбрецы“. Но ведь это только еще накидыш. Самый правильный взгляд на искусство, сдается мне, у Микеланджело: в любом куске мрамора (жизни!) заключена идея, мысль, сюжет; надо только отбить лишние куски — и она предстанет всем воочию.
От своего куска ты не все лишние куски отбил, — ты не показал душу, томящуюся в нем. „Храбрецы“ твои одновременно и герои и трусы, и это надо подать как на блюдечке с голубой каемкой. Герои — п. ч. идут на страшилище с негодными средствами: трусы… раз бабка не пустила их в избу, велела прежде в байне помыться. Много у тебя лишнего в предисловии („приди словие“!). А „душа“ недостаточно обнажена и показана. Помяни, что это — древние новгородцы (ушкуйники!), ходившие на медведя с рогатиной (дух древних заставил стариков идти на зверя с ружьем, заряженным на рябчиков, а сверху — сечкой), но „устаревшие“: у них нет силы пристукнуть зверюгу топором, приходится утекать от него с позором! и в маленьком рассказе обнаружится такая глубина, — зашатаисся! Из анекдота сразу станет психологическая новелла с глубоким содержанием».
«…Я вытащил из Дома детской книги свои „Рекомендации“ и даю их в переработанном виде в серьезный журнал „Библиотекарь“. Теперь они у меня называются „Переводчики с бессловесного“. Страничку о тебе хотелось бы иллюстрировать „Наротовскими храбрецами“, превращенными в цветистую новгородскую новеллу. Доделаем?»
Приходили в письмах и советы. Из Ленинграда в деревню:
«Пишу… „Утренние мысли“ (карандаш). Записная книжка писателя. 2½ блокнота. Ежедневные записки с 7 утра солнечного времени. На правой „сторонке“ (странице — по-белорусски) блокнота. И „Мысли слева“ — на левой. Приедешь, — почитаем?
Очень советую и тебе такие записи вести: интересно и полезно! Вот, напр., запиши, как ты Яну анонсу обучал: хохотно же! И как дядя Федя учит рыбу ловить. Готовые же рассказы почти. И как ты надписи писал (после окончания постройки дома. —
