Охота за древом - [2]
Шрифт
Интервал
На западе — Сахары рыжий дым
и белые фантомы гор Хоггара.
Зачем меня, прожженным и седым,
и в этот раз выносишь из пожара?
Но вновь почти не различим ответ:
народ… песок морской… на склоне лет.
(1990)
«Прекрасной Франции холмы…»
8.
Илье Смирнову
Прекрасной Франции холмы
ломают линию долин,
и птиц грассирующий клин
в табличке неба — знак зимы.
Здесь пляшут белые дымы
над кровлей из карминных глин
и жизни ток неодолим,
но на Востоке смертны мы.
О, этот птичий говорок,
обычай местных недотрог
благоволить, скользя!
Водой бы влиться в водосток,
но за спиной горит Восток,
и не уйти нельзя.
(1992)
«Мне мало дня — переползти висячий…»
10.
Мне мало дня — переползти висячий
мост. Над провалом времени вися,
чье чрево поло, вижу: сзади вся
окрестность поросла травой удачи,
посохшей, ставшей сеном, сном. Тем паче
назад, где наспех, вкривь и вкось кося,
прошла красотка с бельмами, нельзя
коситься, как и вниз, в пролет — иначе
до ночи не дойти, и темнота,
раскачивая колыбель моста,
добьется реверсивного эффекта,
и переход когда-то — никогда
зальет по темя темная вода,
и в тень одну войдут никто и некто.
(1992)
Два сонета из венка
* * *
11.
Металличен аттический рок,
безразличен актер и теоним —
тот, кем бесов сомненья изгоним,
заготовленных автором впрок.
Третий акт доиграется в срок,
режиссер — знаменитый аноним.
Текст домямлим, героев схороним
и нашарим в штанах номерок.
Но на вечность закрыт гардероб,
альфа театра и жизни омега —
золотое сгинело руно.
Размозжить напоследок бы лоб,
да окутала ватная нега —
в чаше черепа сладко вино.
«В чаше черепа сладко вино…»
12.
В чаше черепа сладко вино.
Пей же, нежная, пей, Маргарита:
жребий брошен, срамное обрито
и смешное забыто давно.
Что недодано, будет дано,
где схоронено, будет разрыто,
а топтаться не нам у корыта:
чрево сыто и сердце полно.
Под юпитером всяк — королева,
но не здешних лесов наше древо,
так не бойся, не верь, не проси,
ты вещунья, невежда, невеста.
А конец, он един на Руси —
кол осинный в причинное место.
(1992)
«Вот я, Аврам. Я выйду ночью рано…»
13.
Вот я, Аврам. Я выйду ночью рано,
покуда Иштар3 светится во мгле.
Под тенью пальм сладка вода Харрана4,
но я — арам5, кочевник на земле.
Печать зари затрет твой путь, Инанна6:
он кругл и вечен и застыл во зле.
Но мед и млеко в реках Кенаана7
текут наверх как новый сок в стволе.
Но это был не междуречный демон,
чей голос был бы слышен только там.
Тот зов шел от неведомого Бога.
(1998)
«Я — ИсраэльИсраэлькудурру. Я не боролся с Богом…»
14.
Я — Исраэль10. Я не боролся с Богом.
Писец-потомок из имен извлек
событий смысл, которых знать не мог
(он был поэтом и этимологом).
Я ночь как пес провел перед порогом
взбесившейся речушки Яаво́к.
Я — Яако́в11, что значит «Бог сберег».
Тот был силач, но я уперся рогом.
Он не хотел пускать меня туда,
где мой народ, кому я имя дал,
таился за рекой и смерти ждал,
как после, как в Исходе, как всегда.
Сил Сильного хватило до утра.
И вброд я вышел — с вывихом бедра.
(1999)
«век бродячей собаки недолог…»
16.
век бродячей собаки недолог
дать ответ не успеть на семь бед
докажи им немой что не волк
выблюй хищник кровавый навет
за кормежку за вывод на свет
благодарствуй великий кинолог
только руку лизать нам не след
дом он пахнет иначе чем долг
а что суки щенятся в краю
где так много бездомного зверя
что задешево здешнее мыло
так за это в собачьем раю
где у дома не заперты двери
нам ведь скажут зачем это было
(январь 1998 — январь 1999)
Из цикла «Одиссея»
«Последние метры в проливе сирен…»
Последние метры в проливе сирен,
последней агонии стон,
и если канат
не удержит колен,
я буду на дне погребен.
Глухая команда пьяна без вина,
и семеро виснут на мне,
об мачтовый кедр разбита спина,
а голос поет в тишине.
А голос про хаос извечный поет,
про то, как седой океан
в объятиях душит лазоревый свод,
безбрежен, безумен и пьян.
И водную бездну вздымая до звезд,
ревет он, вселенский Силен,
и рушится навзничь,
невинен и прост,
и дремлет под пенье сирен.
Хвостатые девки не краше, чем псы,
и мне ль их пугаться рулад?
Но хаос, но хаос,
гармонии сын,
я раб твой,
я враг твой
и брат.
И зов этот бешен,
и вечен наш бой
как вечны свобода и плен!
Завяз я навеки
во мзге голубой,
в проклятом
проливе
сирен.
(1990)
«Гони женихов, Пенелопа!..»
Гони женихов, Пенелопа!
Скажи им, что ты не одна,
что будет для буйного скопа
последнею эта война.
Рукою, привычною к стилю,
рулю и тугой тетиве,
легко я их, нежных, осилю
ослабших от страсти к тебе.
Мне тошно, что меч обагрится —
самим бы умерить им прыть,
мне жаль, что покроют их лица,
что мне своего не открыть.
Грози им копьем Телемаха —
игрушечным детским копьем:
стрелу, долгожданную сваху,
мы пустим с мальчонкой вдвоем.
Я встану за белой колонной,
мне лук Одиссеев — трава.
Не слушай, царица, их стоны,
ведь смерть не бывает права.
Я знаю, что некуда деться,
что местью питается честь!
Но разве не трогали сердце
их грубые шутки и лесть?
И совесть не жгли ли, царица,
угрюмые взоры раба?
Ну что ж, им воздастся сторицей,
а бабья природа слаба…
Так стоит ли плакать: за что же
то пламя безжалостный рок
на вдовьем соломенном ложе
моею рукою разжег?
Не ведома ль гордой царице