Охота - [31]
Мы занимались диктовкой уже час, меня одолевали мучительные и противоречивые мысли, и я перестал записывать. Жорж Дантес заметил, что не все со мной в порядке, и участливо спросил:
— Что-то не так, господин Рыбаков? Вы неважно себя чувствуете?
— Нет-нет, ничего, пустяки… — пробормотал я. — Устал немного…
— Понимаю, я тоже устал. Продолжим завтра, — решил Дантес.
И откинулся на спинку кресла. Я было подумал, что на сегодня вообще все и что он меня отпускает. Оказалось, нет. Барон явно вошел во вкус, возвращаясь в прошлое. Он перебирал, крутил в руках какие-то медальоны, блокнотики, старые пожелтевшие письма — все это в изобилии было представлено у него на столе. Видимо, в соприкосновении со старыми вещами магически пробуждались воспоминания, и это действовало на него подобно наркотику. Потом Дантес встал и указал рукой на портрет, висевший в простенке между окнами: мужчина в расцвете лет, острый взгляд, парадный мундир, крест Почетного легиона на груди.
— Мой отец, барон Жозеф Конрад дʼАнтес, — представил он. — А вот моя матушка, Мария Анна Луиза де Хацфельд…
Миловидная женщина в очень красивом наряде улыбалась, глядя из позолоченной рамы. Жорж Дантес знакомил меня со своими усопшими родственниками… Потом он выложил на столик с полдюжины миниатюр на слоновой кости, выполненных в форме подвесок:
— Мой сын Луи Жозеф ребенком… Моя дочь Берта Жозефина в день помолвки… Моя сестра Аделаида Филиппина…
Я из вежливости восхищался. Теперь его рука копошилась в старых письмах…
— Думая о нашей с вами работе, я порылся в своей корреспонденции давней поры, — снова заговорил барон. — Чего тут только не найдешь!.. Самые дорогие моему сердцу письма — от моего приемного отца, барона ван Геккерена. К величайшему моему сожалению, он служит в Вене, и мы очень редко видимся. Но, разумеется, не прекращаем переписки, точно в былые времена… Я многим, многим ему обязан!
Интересно, а не сохранилось ли у него в каком-нибудь тайничке записок Натали Пушкиной? Может быть, они даже и письмами не обменивались до того, как случилась трагедия? Такой был обычный невинный флирт, совсем безобидный… И только из-за недобрых взглядов, гнусных шепотков несколько туров вальса привели к смерти поэта… Словно догадавшись, о чем я думаю, Жорж Дантес вдруг спросил — прямо в лоб:
— Жена Пушкина, кажется, скончалась несколько лет назад?
— Да… — растерянно ответил я. — Году в 1863-м или в 1864-м, по-моему…
— Я слышал, она выходила замуж второй раз… после… после смерти этого безумца Пушкина?
— Верный слух.
— За кого же?
— За некого Ланского. Военного. То ли полковника, то ли генерала, уж и не помню…
— Должно быть, полная противоположность Пушкину!
— Думаю, да, сударь, — сдержанно ответил я.
Дантес от души вздохнул.
— Бедная женщина! Такая страшная трагедия и такой ничтожный финал… Никто из нас не представляет собою монолита, никто не может быть цельным всегда… Что у меня сегодняшнего общего с позавчерашним подростком? Вы увидите, молодой человек, вы увидите, что жизнь лепит нас, не спрашивая о нашей воле… И не только лицо меняется с годами…
Я лихорадочно сжал в кармане револьвер. «Теперь или никогда!» — решил я. И сразу же понял, что никогда не смогу выстрелить в этого безоружного, доверяющего мне человека. Симпатия, которую он ко мне проявлял, смела остатки мужества. Я думал: надо совсем не иметь воображения, чтобы осмелиться выстрелом в упор превратить живого, мыслящего человека, человека, строящего какие-то планы, хранящего воспоминания, о чем-то горюющего, чему-то радующегося, чего-то боящегося, — в кусок мяса. В мертвую материю. Вот в чем дело: у меня-то воображения слишком много! Это оно не позволяет мне действовать! Я не могу… Потому что вот он сидит передо мной, шевелит губами, качает головой, роняет слова, вот он сидит передо мной, барон Жорж де Геккерен дʼАнтес, победитель Пушкина… Пушкина, который сегодня всего лишь молчаливый призрак… Барон осторожно взял со стола письмо с почти выцветшими чернилами, пробежал текст глазами, задумался, письмо выпало у него из рук… Я понимал, что он не в силах вырваться из плена памяти, что он все еще там — в своей бурной юности, рядом с Натали, на белом снегу близ Черной речки…
— Может быть, взять да и сжечь все эти бумажки? — вдруг спросил барон. — Когда приходит осень, надо без колебаний ступать по мертвым листьям, чтобы выйти из лесу!
А у меня больше не было сил сопротивляться искушению. Я вскочил на ноги и забормотал:
— Простите! Мне нужно уйти!..
— Уже? — недоуменно взглянул на меня Дантес.
— Да… да…
