Охота на ведьм. Исторический опыт интолерантности - [24]
Добровольный самооговор, без внешнего прессинга, был характерен для людей глубоко верующих. Они усваивали не только спасительные идеи христианства, его идеалы и ценности, но и его апокалиптичность. Образы вечных мук, геенны огненной и постоянных искушений оживали в их сознании. Страхи рефлексировались и представлялись наиболее отчетливо: «Если картины рая оставались смутными и непроясненными (…о небесных радостях… церковные авторы писали как о "несказанных", "невыразимых", "неимоверных" и т. п.), то картины ада и народное воображение, и живопись, и литература рисовали с большой наглядностью. Ад был намного реальнее рая» (Гуревич, 1987, с. 18). Зловещее, запугивающее, возможно, имеет большую убедительную силу, чем светлые образы.
Страх загробных мук требовал спасения души во что бы то ни стало, даже жертвуя телом. Те, кто шел на самооговор, осознанно обрекали себя не только на мученическую смерть, но и на публичное моральное унижение. Чтобы избежать вечных мук, надо пройти эти муки здесь, на земле. Самооговор в этом контексте – один из путей очищения от скверны и спасения души.
Слова, с которыми Джейн Вейр обратилась к собравшимся со ступеней эшафота, демонстрируют то превосходство, какое дают полное покаяние и готовность предстать перед Богом: «Я вижу большую толпу людей, пришедших… глядеть на смерть бедного старого несчастного существа, но считаю, что немногие среди вас скорбят и плачут о поруганном Писании» (Роббинс, 1996, с. 85).
Самооговор как предельный или, точнее, запредельный случай раскаяния и искупления грехов, вырастающий из представлений о порочности человеческого существа, – одно из возможных, но далеко не исчерпывающих объяснений этого явления.
У истоков самооговора, как это уже было отмечено, может быть искренняя вера в свою способность причинять зло при помощи заговоров (Гуревич, 1987, с. 19). И тогда стремление к искуплению своих грехов может выступать не только как один из возможных механизмов самооговора, но и как своего рода субъективная реальность, в которой активизируются более частные социально-психологические механизмы. Это разного рода механизмы психологической защиты, включая отчуждение и персонификацию.
В самооговоре можно увидеть механизм отчуждения того мерзостного и низменного, что есть в самом себе, и персонификацию всего негативного в образах атакующих душу дьяволов: не столь я плох, сколь искушение сильно.
Также, говоря о механизмах самооговора, нельзя не учесть неосознанное стремление к самоутверждению, желание человека, влачащего жалкое существование, заявить о себе во всеуслышание, привлечь внимание (Гуревич, 1990, с. 319; Томас, 1982, с. 96). Последнее по сути можно отнести к защитным компенсаторным механизмам. Примеры такого рода поведения хорошо известны в современной юридической практике: когда какое-либо преступление получает широкую огласку, о нем говорят, пишут, им громогласно возмущаются – тут-то и появляется некто, кто претендует на роль главного преступника. Его непричастность очевидна и доказана, но он упорно твердит о своей вине и готов понести любое наказание за преступление, которого не совершал. Лишь бы о нем узнали, его услышали, возненавидели или испугались, но любым способом подтвердили факт его существования.
Свой вклад в массовые эпидемии самооговора и одержимости вносили механизмы заражения и подражания. Историки неоднократно замечали, что стоило только какой-нибудь монахине или юной девице начать биться в конвульсиях или же «облегчать душу» признаниями в любовных похождениях с Князем Тьмы, как у них находились последователи. И подтверждения тому не ограничиваются вышеназванными случаями в Лилле, Лудене, Лувьере, Экс-Провансе…
Наконец, можно предположить, что у самооговора есть еще один могучий источник вдохновения – это страх. Речь идет о постоянном страхе быть оговоренным, о страхе по чьему-то навету быть заподозренным в колдовстве и стать жертвой инквизиции.
Переживание атмосферы тотальных преследований, торжественные, организованные с расчетом на внешний эффект казни, неожиданные разоблачения известных уважаемых людей, слухи об огромном количестве скрывающихся ведьм и о невыносимых пытках – все это может вылиться в навязчивое чувство надвигающейся беды. Внутреннее напряжение при этом достигает той точки, когда правомерен вопрос: что тяжелее, беда или постоянное ожидание ее приближения?
В психологии известны случаи, когда в состоянии крайнего душевного напряжения при нервном истощении человек совершает именно тот поступок, которого всеми силами старался избежать. Известный французский психолог и психиатр Пьер Жане исследовал подобные случаи совершения «обратных действий» в связи со страхами, одолевающими меланхоликов. П. Жане называет этот феномен «инверсией действий и чувств»: «Вместо требуемого обстоятельствами действия… мы замечаем в таких случаях элементы, а иногда и полное осуществление абсолютно противоположного акта. Швейцарский автор Ш. Бодуэн… описывает в этой связи неопытного велосипедиста, поворачивающего как раз в направлении препятствия, которое он собирался объехать, а также испытывающего головокружение человека, который хочет идти прямо, а попадает в пропасть»
