Ох, французы! - [20]

Хотя Луке Андреичу было 36 лет, но дядя точно так ему говорил, потому что права были его родственные и честные; он его не обидел словами, а растрогал упреком памяти отцовской. Племянник обнял дядю и расцеловал у него руки, рассказал историю своей страсти, настоящего положения, желание и страх, что откажут. Дядя опять заговорил: "Ну, да если ты онемел и поглупел, так чего тебе лучше: изволь, я еду; скажи только слово -- тетка мне человек знакомый: она в чуму у меня в карантине в Королевце сидела и до сих пор хлеб-соль помнит. Мы с ней в трех словах дело сладим -- и по рукам; а вы там остальное сами доделывайте".

Опять принялся племянник дядю целовать и упрашивать, чтоб ехал тотчас; но дядя отговорился, что ему надо идти домой, что у него званые гости, что надо соснуть, одеться, и заключил пословицей "поспешим да людей насмешим".

И в самом деле, ему надобно было прибраться: он ходил пешком к обедне, а оттуда к Троице под Гору; его забрызгали грязью; он был в сюртуке и без камзола, во уважение жаркого время.

Глава XLV.-- Сватанье.

Луке Андреичу показалось, будто княжна с ним переменилась оттого, что она от любви, от неизвестности и от разглашений на ее счет по городу съедаема была печалью и лишилась своего веселого нрава; а от сей мечты продозрение, ревность и гнев стали постоем в душе его, и если б Визирь не закусил удил на Пресне, то б нельзя и предвидеть, чем бы кончилось это любовное похождение. Но нет худа без добра; иногда все идет к лучшему, иногда к худшему, и это следствие общего движения в мире.

Дядя, наевшись, напившись досыта, прилег на старое канапе и всхрапнул ровно час с четвертью; сна его ничто тревожить не могло: шум -- оттого, что человек над ним читал третий том "Тысячи одной ночи"; мухи -- их сгонял мальчик полотенцем.

Проснулся, засвистал, выпил пять чашек чаю, съел дыню, напудрил белую голову, надел кирасирский мундир, сырсаковый камзол, препоясал меч и отправился говорить за племянника к Степаниде Кузьминишне.

Он ее застал дома; княжна, еще не совсем здоровая, сидела тут же в комнате. Посла приняли со всею надлежащею почестью, посадили в большое место. Тетка спросила, каков Лука Андреич; а дядя отвечал: "Все охает, да крепкую думу думает",-- спросил сам у княжны: "А ваше сиятельство что так печальны? в ваши б лета и грустить не об чем! право, так". За ответом: "Я не очень здорова и не могу избавиться от боли в голове",-- почувствовала, что слезы хотели бежать из глаз, успела встать и пошла к себе в комнату.

Лишь она за двери, то посол и приступил к трактованию о союзе.

-- Послушай, матушка Степанида Кузьминишна, мы с тобой люди немолодые, давно уже в свете толкаемся. Что пустяки понапрасну калякать? Изволь-ка милостиво выслушать. У тебя племянница невеста, а у меня есть жених; ты его знаешь довольно; мне хвалить его не годится, ибо он мне родной племянник, от роду ему тридцать шесть лет, бригадир и кавалер; имя его Лука, по отчеству Андреич, а фамилия Кремнев; имения за ним пять тысяч душ, ума палата, сущий христианин и человек много честный. Такого молодца поискать со свечкою: чего же думать? Помолимся Богу да и по рукам: нам же будет любо на них смотреть; право, так!

Хотя душа и сердце Степаниды Кузьминишны готовы были повергнуть тело ее к личным сапогам свата, но ум сохранил равновесие, дал вид важный, с прибавкою спеси, и внушил следующий ответ:

-- Я, конечно, благодарна вам за сделанную честь моей племяннице, что желаете ее иметь в своем семействе, и знаю достоинства Луки Андреича, слышав много об нем доброго. Но она еще молода. Я хоть уверена, что она из воли моей не выйдет, но принуждать ее не намерена и выбор жениха предоставляю собственному ее расположению. Итак, вы не обидьтесь отсрочкою и позвольте мне подумать хорошенько и узнать мысли племянницы. Я же вам чистосердечно признаюсь, что с моей стороны желала бы очень, чтоб расположение ее могло быть согласно с вашей пропозицией. Брак есть вещь столь важная, что... немудрено... если я... и она... вы знаете...

Ответа она не кончила от радости, от непривычки говорить речи и от нетерпения сообщить сие неожиданное известие княжне; а посол, подхватя последнее слово, продолжал:

-- Да я знаю, что княжна непрочь от моего племянника. Что тут за церемонии! А для соблюдения канцелярского порядка, отправляйся, любезная сватья, к невесте да пришли ко мне записочку, изволишь ли слышать? Что мучить понапрасно молодежь? Я теперь пойду к моему, а ты пробирайся к своей. Прощай, милая; дай ручку. Вот так.

Засим он поехал прямо к племяннику, рассказал слово до слова все и описанием ответа и удаления княжны из комнаты конференции привел его сперва в задумчивость, потом в отчаяние. Тщетно добрый старик принимался утешать жениха, доказывая, что княжне неприлично было тут оставаться; но он, ходя по комнате как сумасшедший, то бил, то тер лоб и говорил с перерывкой: "Так... вот хорошо... я это знал... Ах, Боже мой!.. С чего я вздумал?.. Вот чего боялся!.. Отказ и смерть..."

Пока дядя пошел, а племянник бесновался, тетка полетела в горницу к племяннице и, обнимая ее со слезами при каждом слове, едва могла пересказать разговор с дядею Луки Андреича. Княжна перекрестилась, протянула руки к тетке, произнесла: "Что ж мне делать?" -- и упала в обморок. Опять пошло оттиранье, беганье, нюханье. На этот раз обморок скоро прошел, так как и радость проходит,-- а она была его причиною; тетка же, смотря на племянницу, думала: "Куда как молодые люди ныне хилы! Все в них слабости: лошадь убьет -- обморок, не сватается -- обморок, сватается -- обморок. А я, бывало, бьюсь час об стену, а все в памяти; да ведь за меня и никто не сватался. Бог не дал этой утехи за то, что я, грешная, очень замуж хотела. Что правда, то правда!"