Огонёк в чужом окне - [21]

— Беспросветная,— подтвердил я, с жалостью глядя на свою жену.

— Считай, что мы с тобой, Витя, выбросили на ветер три рубля десять копеек, лучше б мне чулки «дедерон» купили. И на мороженое осталось бы.

...А теперь вот она спрашивает, откуда мать взяла каштаны.

Я терпеливо объяснил, что есть такая басня «Обезьяна и Кот». Обезьяна заставляет Кота доставать каштаны из огня, он лапы обжигает, достает, а она лакомится.

— Гкьонят-но,— протянула Клавочка. — А наши каштаны при чем, мама же говорит...

— Мама хотела сказать тебе, что бессмысленно с риском для себя трудиться для выгоды другого.

— Для чьей выгоды?

— Для твоей1—рассердилась теща. — Вы прохлаждаться пойдете, а я тут потей у плиты? Вот и выходит, что я кот, а ты обезьяна.

— Ну, мама, скажешь такое! — Клавочка засмеялась.— Ладно, никуда не почду. Иди сам, Витя, а мы тут все приготовим. Не олаздывайте только!

Я поцеловал смеющиеся губы своей ненаглядной и поспешил уйти, пока женщины не передумали отпускать меня.

В общежитии пыль столбом. Братва чистилась, брилась, гладилась. Запахи паленой ткани, одеколона и гуталина брали верх с переменным успехом. На всю эту кутерьму спокойно взирали нарциссы, высунув свои головы на тонких шейках из ведра с водой — оно стояло на полу у двери. Кто-то из ребят уже успел сбегать на цветочный рынок...

Только один я праздно шатался по общежитию, до меня никому не было дела.

В комнате Пепора и Родионыча жил когда-то и я. Койку мою они до сих пор не выставили, теперь она «гостевая». Над ней, как было и при мне, висит картина Серова «Девушка, освещенная солнцем». Я купил ее на свою первую послеармейскую зарплату, хотел забрать, когда переезжал к Клавочке, но ребята упросили оставить: «У тебя своя живая красавица, пускай эта с нами будет!»

Когда я прихожу сюда, а вернее, приходил играть в шахматы, то всегда садился так, чтобы видеть девушку. Нравилось мне с ней переглядываться, она меня как-то успокаивала. Сидит себе спокойно, положила руки на коленях и греется на солнце, думает о чем-то хорошем. Уютно так...

Пепор, в не заправленной пока что белой рубашке, балахоном свисающей чуть ли не до колен, но уже в бабочке вместо галстука, подошел ко мне, шилом проткнул на ремне новую дырку для своей «эсамбаевской» талии, засмеялся:

— Уж я сегодня пирогов наемся! Небось твоя теща, Вик, напекла их с три короба? Женщины любят угощать пирогами. Их надо непременно хвалить, иначе кровная обида. Я сегодня буду хвалить пироги, даже если они не удались, увидишь, мною твои хозяйки останутся довольны.

— Зато не будут довольны, если мы опоздаем! — заторопил я.

Мы вышли из общежития в час. На улице теплынь, в дом заходить не хочется. Мягкая нынче весна. Все, что не спрятано под асфальтом, уже покрылось цветением, словно на всем лежит зеленоваго-серебристый иней. Из каждой щели Еыбивается трава, неудержимая сила тянет все живое к солнцу. Как это Клаас сказал своему маленькому сыну Уленшпигелю? Будь сердцем чист, как солнечные лучи, будь добр, как его тепло. Это, припоминается, он называл уроком солнца. И еще там написано об уроке птицы: живое существо, нельзя лишать свободы.

Все тянется к солнцу. Теплые дожди ненадолго скрывают его тучами — прольются, освежат землю — ив сторонку, вежливо уступают место солнцу — свети, согревай, радуй!

Пепор с возмущением рассказывал:

— Чего это, не пойму, люди так стали сюсюкать? В какой магазин ни зайдешь, всюду: «Дайте колбаски сто граммчиков». — «А мне молочка бутылочку». — «Сырку, пожалуйста!» Обсюсюкались совсем, противно слушать. А выскажись, так ведь не поймут, в милицию отправят за мелкое хулиганство!

У нашего дома я предупредил, что придется снять обувь, так уж заведено. Кому не достанется штиблет, придется «перебиться» в носках.

Парни загудели: у кого-то носок рваный, зашить не успел; кто-то хотел повернуть назад; кто-то сострил: «В гостях без ботинок все равно что без брюк и в галстуке».

Родионыч высказал предположение, что хозяйка не станет требовать разуваться, а вдруг мы потанцевать захотим? Надо просто получше вытереть подошвы.

— Конечно! — подхватил Петя Портянкин. — Я так для такого дела собственный носплаток не пожалею, подошвы им вытру. А надо бы вот что сделать: куда-то обратиться, чтоб немедленно реабилитировали боты и галоши. А то ведь что получастся? Лезем мы в грязной обуви в дома, театры, топчем ковры, оставляем отпечатки на паркете. А в гости придешь — сунут тебе стоптанные опорки и плавай в них. Надо ввести снова в моду галоши и боты, надо! Человека, который объявил дискриминацию этому товару, умным не назовешь, это точно...

На девятый этаж мы поднимались лифтом в два захода. У нашей двери Пепор достал из кармана не «нос-платок», как обещал, а газету, скомкал ее и тщательно вытер подошвы, потом стал шарить глазами, куда бы деть бумагу. Рядом, кроме бачка с пищевыми отходами, ничего не было, и он, дурачась, двумя пальцами приподнял крышку и опустил туда газету.

— Знаешь, что за такие дела полагается? — спросил

я.

— Знаю. Действуй.. Только учти, что никто, кроме тебя, не станет меня со стены соскребать.