Огонёк в чужом окне - [20]

— Пусть думают, что нас нету дома. Сами все сделают, у кого дети, нам надрываться ни к чему.

Тесть в это время ел булку — отщипывал по куску и отправлял в рот, как в топку. Я переоделся в рабочее, приготовился идти на субботник.

Клавочку это возмутило:

— Дураком тебя не назовешь, а тут... Пускай кто хочет, тот и возится с этим... Нам-то что до них? На работе не устал, да? Положен отдых, так отдыхай!

Я пробовал сопротивляться:

— Так ведь двор-то наш! Все так...

— А мы не так! — стояла па своем моя жена.

— Брось, Витя. Лучше давай с нами в «дурака» сыграем, в подкидного... — предложила теща, она уже тасовала карты.

В карты они играли с удовольствием. Но без меня. Обходились втроем: тесть, теща и Клавочка. Проигравший залезал под стол и там кукарекал. Так они развлекаются довольно часто: смех и кукареканье, кукареканье и смех. Страшный суд...

Я, кажется, не очень вежливо отстранил тещу, когда она преградила мне путь к двери, и ушел. На субботник ушел.

Теща, выходит, поняла, что была не права, и перестала обращаться ко мне на «вы». Вот и хорошо. А начала она разговор с того — не жалуются ли мои друзья на аппетит, чем их лучше угостить?

Я ответил, что их желудки гвозди переварить могут, что подадут, тем довольны будут, привередливых нет.

Вчера я закупил продукты — это входило в мои обязанности. Получал от тещи список, деньги, потом отчитывался. Продуктов хватало на неделю, прикупались только хлеб и молоко. И еще кефир: желудок тестя требовал на ночь стакан кефира. Теща покупала его сама, обегает все молочные магазины в районе, а свежий кефир найдет: «От вчерашнего уже не такая польза...»

Утром Клавочка все приставала ко мне: во что лучше одеться, пойти ли в парикмахерскую или накрутить волосы дома? Мне было все равно. Я был поглощен предстоящей встречей с друзьями, давно хотелось посидеть с ними за семейным столом, поговорить, записать что-нибудь на магнитофон.

Если я не мог приготовить что-то съедобное, то уж никто не сможет натереть полы лучше меня,— я с удовольствием принялся за дело и так отполировал паркет, что он блестит получше новой мебели.

Сегодня бабушке разрешили заняться салатом,— больно смотреть на ее озабоченное, счастливое лицо.

И я искал себе работу, напрашивался женщинам в помощники, но теща решила, отправить меня в общежитие к ребятам:

— Оттуда вместе приедете.

Лучшего я и ожидать не мог.

— И я с тобой, Витя,— попросилась Клавочка. — Посмотрю, как у вас там в общежитии... Вот только сниму бигуди.

Ее голова бугрилась под платочком.

— Пожалуйста, идем, если хочешь,— ответил я жене.

— Нетучки уж, нетучки! —запротестовала теща. — Я таскай каштаны из огня, а вы их поедать будете?

— Какие каштаны? — удивилась Клавочка. — Где ты их взяла? К столу, что ли, готовишь?

Я не только не расхохотался, но даже не улыбнулся снисходительно. Клавочка не любит ходить в театр, считая, что там ее обманывают, превращают в дурочку: «Это ж надо! Человек умер на твоих глазах или его убили, а публика похлопает, он вскакивает на ноги, кланяется, веселый. Зачем так! Умер, так пускай и остается за кулисами. Не хочу, чтоб меня обманывали, и ты, Витя, меня в театр не зови. Я не дура какая-нибудь...»

Раньше такое ее рассуждспие меня забавляло, считал, что она меня просто поддразнивает, но когда понял, что все это на полном серьезе... Страшный суд!

Вот хоть бы взять, к примеру, наш разговор с ней о спектакле «Лиса и виноград». Растревожила меня эта вещь. Говорю жене: давай пешком пройдемся. Вечер такой хороший выдался, мягкий, и машины уже не донимали своим грохотом. Шел снег, но не такой, что раздражает, настроение портит, наоборот. Вьются вокруг белые мотыльки, так и хочется, как в детстве, закинуть голову и открыть рог, чтоб снежинки на язык попали...

Несмотря на позднее время, улицы были многолюдны, и никто никуда не спешил, некоторые родители по-вывозили в колясках своих детей, а одна пара вытащила своего младенца на санках, я даже подумал тогда, что снег щекочет малышу лицо. Пора бы и нам с Клавочкой такого... Увижу ребенка близко, так и заноет в груди. Я точно наказан за какие-то грехи, и пока не замолю их... Вот только не поиимаю, за что наказан.

Мы с Клавочкой тоже не спешили. Я думал об Эзопе, об этом полулегендарном фригийском рабе, в жизнь которого мне посчастливилось неожиданно заглянуть.

— Дурак так дурак! — сказал кто-то рядом.

Я задумался и не сразу понял, что это голос моей Клавочки.

— Ты о чем? — удивился я.

— Надо было ему убиваться, да? Все живы, здоровы, а он — бух вниз головой... На что ему это надо было?

— Он не мог снова стать рабом,— сказал я. — Не мог.

— О господи! Какая же ему разница, где и как жить было? Хозяин к нему хорошо относился, он не голодал, молодая жена сама на шею вешалась. Жил бы себе припеваючи...

— Давай лучше помолчим,— попросил я. — Не надо, прошу, молчи.

Но Клавочке хотелось говорить.

— Витя, а почему пьеса называется «Лиса и виноград», когда там ни винограда не было, ни лисицы?

— Это и есть эзопов язык. Мысли выражаются иносказательно. Намеком, как в баснях.

— А зачем этот... как его, что убился, все время посылал своего хозяина море выпить? Где ж тут намек? Глупость сплошная.