Огни Новороссийска - [30]

Один военный юрист подобострастно, так, чтобы слышал Шепетов, сказал:

— На глазах у нашего генерала и умирать легко.

— Умереть каждый дурак может. Надо побеждать не умирая! — крикнул Шепетов.

Все время я находился рядом с Шепетовым. Ему во что бы то ни стало хотелось добраться до командира головного стрелкового батальона. Мы ползли вперед под пулями по сухой и колючей траве, обдирая в кровь руки. Трассирующие пули пролетали над нами и гасли впереди медленно, как искры.

— Есть хочешь? — неожиданно спросил генерал, достал из кармана твердый, как бетон, черный сухарь, переломил его, половину отдал мне, во вторую половину запустил ровные белые зубы. — Вместо хлеба выдают сухари. Безобразие!

К нам подполз небритый красноармеец, высунул вперед острое жало штыка, спросил:

— Закурить есть?

Красноармеец молча достал круглую пустую коробку из пластмассы, вынул из пилотки фашистскую листовку, оторвал от нее три клочка.

— Не попадет за хранение? — спросил Шепетов.

— Да я ведь на курево. Неделю газет не вижу…

Мы благополучно добрались до лежавшего батальона, и генерал поднял его в атаку. Бойцы узнавали его решительный командирский голос, полный уверенности, порожденной опытом.

— Вперед! Только вперед! Не останавливайтесь ни на секунду, не давайте фашистам опомниться, ребята! Никогда не показывайте противнику, что устали.

Во влажном ночном воздухе повис устойчивый, тонкий аромат фиалок. Пуля разбила флакон духов, лежавший в кармане Шепетова.

Люди катили руками пушки, и они время от времени останавливались, стреляли, гасили пулеметы, горевшие желтовато-синим огнем.

Степь шумела, словно над ней проходил ливень.

Небо всю ночь до утра было зловеще красное. Впереди, позади и с боков что-то горело. Война тоже имеет свою палитру. В ней два цвета — черный и красный.

Только к шестнадцати часам следующего дня Шепетов военным чутьем понял, что наступил решительный момент. Фашисты обессилели под ударами наших пушек, от непрекращающихся атак и не были способны на решительные действия. Генерал волнами бросил вперед всю дивизию, батальон за батальоном, и занял Грейгово.

Все лощины и придорожные канавы покрывали трупы гитлеровцев. Пересчитать всех убитых не было возможности. Разбитые орудия, автомашины, зарядные ящики, раненые, награбленное фашистами барахло валялись повсюду.

В здании станции засело сорок гитлеровских офицеров. Им предложили сдаться, но они отказались и продолжали отстреливаться. Их окружили, половину перебили, половину схватили живьем.

Першинов сказал:

— Этой дивизии мы свернули шею.

— Да, полная трепанация черепа, одним ударом отрубили голову, — согласился Шепетов. — У них есть дивизия «Мертвая голова», а эта будет совсем без головы.

Взятием Грейгово операция не закончилась. Здесь было прорвано первое кольцо, надо было рвать второе у станции Заселье на железнодорожной линии между Николаевом и Снегиревкой. Шепетов не стал задерживаться и, наращивая первоначальный успех, атаковал станцию и ночью овладел ею, разорвав окружение. Ширина прорыва пять километров.

С присущим ему юмором Шепетов передал радиограмму командующему:

— Станцией овладел… Семафор открыт!

В образовавшийся прорыв вышли все части армии и начали переправу через реку Ингулец. Дивизия Шепетова была оставлена в арьергарде. Люди трое суток не спали, и генерал отдал приказ — всем спать два часа.

Спала вся дивизия, продемонстрировавшая предел выносливости людей, а Шепетов, умывшись ледяной колодезной водой, находился в карауле. Мы сели с ним на степном кургане, наверху которого была насыпана свежая могила Гамзы.

С кургана просматривалась полевая дорога, по которой медленно двигались окутанные пылью грузовики и подводы тыла армии: интендантства, боепитания, санбатов…

Я приложил к глазам бинокль, выхвативший из густого потока движущихся войск крестьянскую подводу, на которой, свесив ноги, сидела девушка в военной одежде и два раненых, погрузивших лица в огромные ломти красного арбуза.

Я передал бинокль генералу.

— Это просится на картину или еще лучше в стихотворение… Ко мне приезжал московский поэт из фронтовой газеты, заговорили с ним о поэзии. Потом заспорили, кто лучше Пушкина знает. Стали читать на память стихи — и я победил, — сказал Шепетов улыбаясь. — А хорошо было бы описать в стихах, как мы рвали окружение, смерть Гамзы. Описать все это хорошими словами, как у Пушкина или Тараса Шевченко.

Сидя на кургане, я узнал скупые подробности биографии Шепетова.

Невеселое детство его прошло на металлургическом заводе в селе Каменском на Днепре. Шепетов помнил лачуги, лепившиеся по балкам, и тайных полицейских, и конных жандармов, и пристава Сытина — душителя революции.

С сыновней теплотой рассказал генерал об участнике седьмой Апрельской конференции большевиков токаре Михаиле Арсеничеве, замученном деникинскими карателями.

Шепетов работал подручным в кузнице и вместе с рабочими пятнадцатилетним мальчиком ушел в Красную гвардию.

Голубоглазый отчаянный паренек стал любимцем полка. Не было разведчика отважнее и смышленее, чем Ваня Шепетов. У него был куцый кавалерийский карабин. Он стрелял из него кайзеровских солдат, гнал их по тем же дорогам, по которым они пришли к нам вторично.