Огненный палец - [10]

— Избыток блаженства непереносим сердцем человеческим, — в смятении ведения проговорил Кочет.

— И тогда сердце закалывают, — подхватил учитель. — Или ты думаешь, что человек, даже отпетый, может умереть и не быть убит Всевышней рукой? Как будто можно уснуть — не в сон, и проснуться не в явь! Если у Бога есть тайные имена, то одно из них — смерть. Не то жалкое уничтожение плоти, не блудные хождения души в призрачных пространствах, но нечто воистину иное, чей знак на земле — Ничто.

Посеревший Себастьян внимал, стиснув зубы. «Тебя бы головой в мешок смерти», — хотел было начать, но учитель, словно угадав, ласково воскликнул:

— Смерти нет!

— Если, конечно, ты нужен кому-нибудь в каком-нибудь из миров, божьих или демонических… — засомневался Кочет.

— Иглу ведут стежок за стежком по ткани, — развивал свою идею учитель. — Нить с этой стороны — жизнь, нить по ту сторону — смерть, а на самом деле игла одна, и нить одна, и это выше жизни и смерти! Назови ткань материальной природой, назови нить шельтом, а иглу — монадой, и готова история воплощенной души. Этот мир, могучий и волшебный, боится умереть, как роженица — родить. Смерти нет, друзья мои, — обнял за плечи Кочета и нахохлившегося Себастьяна.

— Целый год я таскаюсь по России с моей тоской, — заговорил Себастьян, — и приобрел вкус к унижению в конце концов. Обзовут рванью, бросят в вонючую камеру, а сначала всегда бьют. И лежишь, как будто открученный шуруп, и весь теплишься чудной радостью.

— Унижение, как всякое вообще страдание, лишь делает отчетливым истинное положение вещей. Мы знаем себе цену, лишь пока держимся за руки. Стоит кому-то выпасть из цепи и оказаться одному перед лицом неба, как пелена спадает с глаз, и он видит свою ужасающую ничтожность, и беспомощность, и нищету, — откликнулся Кочет.

— Предположим, смерти нет в теоретических выкладках, — заупрямился Себастьян. — Но вот Люда… Она могла родить такого вот мальчугана и воспитать, скажем, в духе христианских добродетелей. Талантливый химик, постигала бы тайны мироздания, окруженная завистью и признанием — и земной любовью. Разве можно зачеркивать всю жизнь ради бесплотного призрака, подзывающего из-за гроба?!

Если юность игнорирует смерть, старость ее боится, то средний возраст, как правило, выступает апологетом гибели. Учитель неуклонно продолжал:

— Ты хочешь сказать, что ранняя смерть Люды абсурдна. И это нормальная человеческая позиция, признающая необходимость личной истории и соответственно слипаний и разлипаний, называемых этносами, государствами, семьями. В научном выражении мировая история — градуированная шкала эпох, где современной отводится наивысшая позиция, и оттого возникает иллюзорный эффект стабильного общего прогресса. Как всякая эпоха организует прошлое и будущее в виде собственных фантомов, так же отдельный индивид — эпицентр и творец своей вселенной. Ибо всякий — дух, объективирующий вовне собственные состояния и этой объективацией отделенный от прочих, всякий — идущая к самотождественности монада. Чего же стоит теория активного преобразования мира, когда мир — фикция? Истинно лишь то, что полезно для духа. Это едва ли относится к научно-техническому культуризму последних веков. И если сестра нашла кратчайший путь к освобождению, и он окончился, едва начавшись, — поклонитесь ей, а не плачьте.

Учитель склонен был подозревать святость лишь в нищете и убожестве и не допускал компромисса между благочестием и благополучием.

— Я хочу слушать музыку! — вскричал вдруг, как от удушья, Кочет. — О, эта музыка, где демоны крадутся к краю моря, она вся в золотом и синем сиянии, и ритм ее — это мой пульс, и хор ее — это вы, человеки по крови, над вами воют невидимые звери, лютые звери, а вы жжете лампы в хижинах, и море скребется, как пальцы с когтями. Прислушиваетесь к звону нездешних копыт, музыка над вами — как пламя, как плащ, как поле, осиянное божественным светом. Ибо вы достойны божества… Я хочу быть покровом музыки над вами. — Кочет улыбался с остекленевшими глазами, готовый к самому странному поступку, когда был окликнут сыном:

— Папа, ты меня помнишь?

Кочет обмяк и смутился:

— Конечно, малыш. Я никуда не собирался уходить. Да и куда бы я мог уйти, — затравленно огляделся.

Учитель отдернул занавески:

— Светает, — сообщил. — Пора ехать за нашими мертвецами.

Пока Кочет одевал мальчика, учитель вышел под небо, еще усыпанное звездами. Мир был закрашен синим, как детский рисунок. В домах затеплились окна, красноватый свет их струился, растекался на синем с такой взаправдашностью, что тоскливо затрепетало сердце, окруженное бедными чудесами.

Фары, как усы гигантской жужелицы, ощупывали лес. Машина ползла по разбитой дороге уже несколько часов. Артур спал на руках у Кочета. Себастьян молчал, учителю то и дело мерещились голосующие на обочине старушки. Когда, наконец, Себастьян крикнул: «Стой!», выскочил из кабины и дико захохотал, было далеко за полдень. Машина встала. Не зная, что предпринять, учитель терпеливо взирал на хохочущего Себастьяна. Наконец, тронул за плечо задремавшего Кочета. Тот открыл глаза, и сразу же они озарились огнем не то ликования, не то ужаса. Он смотрел вперед, туда же, куда Себастьян, и недоверчиво улыбался. Лицо его распустилось в совершенно младенческую гримасу неомрачимого счастья.