Огненный азимут - [11]

Стало страшно. Лучше бы с ним не встречался...

Сухаревский поднес руку к костру, держа что-то над огнем. Михасю было интересно посмотреть, что он будет делать. Он осторожно ступил несколько шагов, под ногами треснула веточка. Сухаревский круто обернулся, а то, что он держал в руке, упало в костер.

— Кто там? — крикнул он испуганно и зло.

— Это я, Василий Васильевич.

— Чего ты, как вор, крадешься?

Михась, осторожно ступая, подошел к костру. Между двумя смолистыми поленьями тлела книжечка. Синевато-зеленые странички догорали, и на каждой из них проступали большие и, как казалось Михасю, ярко-красные буквы: "ВКП(б)".

Михась растерянно посмотрел на своего бывшего воен­рука. Увидев на миг его серые маленькие глаза, испуганные и какие-то виноватые, подумал: "Почему же он не зарыл, а сжег билет? Зарыть ведь проще".

— Садись, Ланкевич, поужинаем,— проговорил он тем же глухим, надтреснутым голосом, который Ланкевич часто слышал на тактических занятиях в техникуме.

Михась сел, стараясь Не смотреть на Сухаревского. Почему-то было стыдно и неловко. Военрук взял сразу два яйца, стукнул одно о другое, потом тонкими ловкими паль­цами очистил их, но есть не стал, а положил в шапку.

— Кто твои родители, Ланкевич? — неожиданно спросил Сухаревский.

— Крестьяне. Колхозники, понятно,— растерялся Ми­хась.

— Это я знаю,— нетерпеливо произнес тот.— Из бедных или из богатых? В анкетах правды не писали.

— У отца было пять десятин. Середняком считали.

— Был он репрессирован?

Михась помолчал, вспомнив те долгих семь недель тягостного ожидания отца из тюрьмы, и честно признался:

— В тридцать первом арестовывали...

— Та-ак... — Сухаревский взглянул исподлобья. — Он что, агитацией занимался или вредил?

Михась обиделся:

— Да что вы, Василий Васильевич! Наклепал один про­ходимец.

— Мне-то безразлично. Но тем, кого репрессировали, теперь лафа. Немцы таких не потревожат. А вот мне хуже. Ты, Ланкевич, жизни не понимаешь. Тебе все просто. А я многое на свете повидал и многое под старость понял. Свет­лыми идеалами вот таких, как ты, мальчиков пичкают, чтобы они себя не жалели и чтобы в любую минуту готовы были за своих бездарных руководителей головы сложить. Я, брат, потому говорю, что сам дурнем был. Тоже из кожи вон лез, чтобы преданность показать. А думаешь, оценили? Какое там!

— Немцы не против руководителей, а против нашей Ро­дины, против народа идут,— не удержался Ланкевич.

— Родина!.. Народ!.. Видел я таких, что эти пышные слова без конца, на каждом шагу повторяли, а их — в ку­тузку... По семи суток допрашивали, пока они не подписы­вали то, что следователю хотелось. А потом на этап или в спецкамеру. Ни громкие фразы, ни заслуги, ни ордена — ничего не помогало...

— А вы откуда знаете?

— Будешь слишком любопытным — состаришься... Я тут всю свою жизнь пересмотрел и понял, что дальше дураком быть не следует. За эту книжечку запросто на тот свет от­правят. А какой смысл? Никакого! Хватит той благодарности, что за всю свою суровую жизнь получил. Думал так же, как ты: народ, Родина, партия, верность, а меня за воротник и — вон из армии.

— За что? — невольно вырвалось у Михася.

Сухаревский помолчал, словно решал, стоит ли исповедо­ваться перед этим мальчишкой, Потом стал рассказывать: — Отец мой при царе имел несчастье быть адвокатом. В восемнадцатом году его за это балтийские матросики кокнули. Вывели во двор, поставили к турнику, на котором он гимнастикой занимался, из маузеров расстреляли. А я с ни­ми пошел. Воевал. Жизни не жалел. Узнав, что мать с бе­лыми убежала, даже зубами заскрежетал. Если бы поймал, своей же рукой застрелил бы. Как же, передовой боец Крас­ной Армии! Преданность! Революционная ненависть! Готов был в самое пекло лезть. Стыдно вспоминать, до чего глупым и наивным был. Родного дядю в ЧК сдал. А меня в тридцать седьмом году по этому самому месту, — Сухаревский изо всей силы ударил себя по затылку. — Все заслуги мои к чер­товой матери.

— Но все же разобрались, не судили, как вы говорите, ни за что.

В глазах Сухаревского загорелась и погасла ненависть.

— Много ты знаешь... Разобрались... Бери, ешь...

Он неожиданно поник, нахохлился и помрачнел, словно пожалел, что наговорил лишнего.

Михасю уже не хотелось есть, даже не хотелось сидеть у костра, делить с Сухаревским ночлег. Снова, как и днем, весь мир показался тесным, неуютным.

Ланкевич напряженно думал над тем, что говорил Суха­ревский. Вспоминал лекции своего бывшего учителя Тышке­вича и в них как бы находил ответ на разворошенные военруком мысли. "Такие, как Сухаревский, — попутчики! Ясно! Они только до первой трудности идут за партией, а потом изменяют, предают..." С этой мыслью он и заснул, а когда проснулся, Сухаревского уже не было.

6

В ту ночь, когда Михась Ланкевич вернулся домой, деревню озаряли отблески пожара: город медленно догорал. Дома, деревья, трава и поросшее осокой болото, в котором ошалело квакали лягушки, все вокруг окрашивалось зло­вещим заревом. В переулке, где сиротливо торчали срубы недостроенных хат, разъяренно ревел бык, слышался сухой треск поломанного плетня и испуганный крик, похожий на стон.