Огненные зори - [87]

— Слышь, учитель, Митре убили, стал бы ты кассиром кооперации. Зачем отдавать ее этим шакалам. Кооперация — вещь хорошая.

Отец Искры принимал участие в создании этой кооперации, она была народным делом. Сейчас Тодоров увидел в этой работе свое спасение и за одну зиму ожил. Весной он уже ходил прямо, а в глазах горели огоньки. Люди приходили в правление кооперации не только по хозяйственным делам, но и просто поговорить. Так Тодоров снова стал учителем, хотя теперь его учениками были взрослые. После разгрома восстания клубы были сожжены. Сожжены были и красные знамена, висевшие в этих клубах. Но кооперация осталась, остался и кооперативный красно-желтый флаг. Вскоре после того, как Тодоров стал кассиром кооперации, в селе открыли кооперативную лавку промышленных товаров. До этого кооперация была фактически только кассой взаимопомощи. Бакалейщикам и корчмарям кооперация была явно не по душе. Крестьяне перестали обращаться к ним, и они лишились возможности обирать простых людей. Особую злость у богатеев вызвал Тодоров. Если бы он был кметом, лесником, объездчиком, сборщиком налогов или писарем, сельские богачи мигом отделались бы от него. Но кассиром кооперации Тодорова избрал народ, и с ним ничего нельзя было сделать. К тому же богатеи помнили, что помиловал учителя полковник, командовавший карателями. Но помиловали-то его из-за дочери. Сельские заправилы решили использовать это обстоятельство, и по селу пошли грязные слухи:

— Девчонка за него заплатила. Выкупила его своим белым телом.

Особенно усердствовали жены богатеев. Люди возражали им:

— Вы не имеете права так говорить. Он может подать на вас в суд.

— Ну и пусть подает. Всегда докажем, как тот офицер ее…

— А вы видели?

— Да. Разве такой молодец пропустит то, что само идет в руки.

— Ну а сами-то вы видели?

— Другие видели…

У сельской чешмы[24] женщины ругались с клеветницами:

— Перестаньте так говорить, ведь и у вас есть дочери!

— Наши дочери дома сидят, не бегают с флагами. А раз пошла с мужчинами, так ей и надо.

Рассказывали всякое: будто полковник увез ее куда-то и провел с ней ночь.

Слухи эти дошли и до матери Искры, но она ничего не сказала дочери. Отец тоже слышал и тоже молчал: считал, что и без того хватает дочке переживаний.

Как-то мать Искры подкараулила одну из сплетниц на речке за стиркой половиков и, угрожающе подняв валек, сказала:

— Если не перестанешь болтать о дочери, дух из тебя вышибу. Поняла?

Сплетница на миг растерялась, но потом ее лицо перекосила злобная ухмылка:

— Ты бы лучше смотрела за дочерью, а то ведь пустила ее с мужичьем, а сейчас мы виноваты!

— Дочь моя была с отцом, со всем селом. А ты только раскрой пасть, глотку перегрызу!

— Перегрызай тому, кто ей милость оказал, а за милость платить надо.

Мать угрожающе выпрямилась. Вокруг никого не было. С мокрых половиков стекали струйки воды, за коромыслами вились по земле мокрые дорожки. Мать огляделась, взмахнула вальком и так ударила кляузницу по затылку, что та, хоть и крепкая была, пошатнулась и рухнула на половики.

— Получай по заслугам! Это ведь ты шастаешь по сараям с Дано — корчмарем! Это ведь ты нагуляла дочь со сборщиком налогов!

Клеветница шевельнулась, промычала что-то. Она пришла в себя, когда кругом никого не было. Только шумела река. С плотика стекала грязь от половиков. Отомстила за дочку тетка Домна. Никого не встретив, добралась она тогда до дому.

Потом Домну вызвали в общинное управление, но она только пожимала плечами и притворно возмущалась:

— Эта взбалмошная баба поскользнулась и треснулась где-нибудь о камень, а других винит. Я не встречала ее и словом не обмолвилась. Мы с ней испокон веков не разговариваем.

Посчитали все бабьими дрязгами. Домну отпустили, тем более что пострадавшая скоро поправилась. Правда, узелок на память завязала.

— Не связывайся со сплетницами, — говорил учитель жене. — Чем больше внимания будешь обращать на их болтовню, тем больше будешь поощрять их кляузничать, чесать языки.

— Я вот проучу хорошенько еще одну, пусть потом хоть в тюрьму сажают. Ничего, отсижу месяца три — и все. Столько ведь дали Пене за Мудару. Но зато дам понять, что мы, не в пример им, чести не теряем.

— Честь… — Бывший учитель вздохнул. — Мало у кого она есть. Вот что значит власть. Вижу, как вчерашние участники кооперации увиваются сегодня вокруг кмета. Пендо лесником назначили.

— Ну да, лесником. Шпионом.

— Некоторые из наших людей не ушли за границу, и теперь они в селах рассчитываются с мироедами, а потом переходят границу. Вот властям и нужны шпионы, чтобы выслеживать этих людей.

— Пенда и раньше был таким. Ты же знаешь Пендовых. До того как в селе взяли власть коммунисты, он был с богатеями. Село восстало — пошел с нами. Сейчас опять перестроился.

— Сегодня приходит ко мне, смотрит на кооперативное знамя, свернутое в углу, и шепчет: «Ведь мы здесь только двое, можем говорить откровенно. Придет день — и опять развернем красное знамя».

— Что же ты не прогнал этого пса?

— А я помалкиваю. Пишу и не обращаю на него никакого внимания. Он снова: «Эх, да тут порядок стал, как когда-то в клубе, слышь. Раньше, при земледельцах, такая дыра была, а теперь… Видно, в чьих руках дело». Я опять молчу. Он не успокаивается: «Говорят, в горах четники появились». «А ты зачем пришел, Пенда?» — обрезал его я. «Дело у меня, землицы хочу прикупить. Лулчо кусок продает. Вот и пришел узнать, не дадите ли мне деньжонок». — «Заем даем только членам кооперации. Ты ведь не член. Вступишь в кооперацию — дадим». — «Вот это и хотел узнать, а то эти кровопийцы такой процент берут. Пока долг верну, процент больше займа будет». — «У нас такой порядок. Если два кооператора за тебя поручатся, можешь и ты вступить в члены». — «А ты поручишься? Думаю, не откажешь. У Бойчиновцев ведь вместе были». Я его выпроваживаю, а он не отстает. Репей. «Остерегайся, — говорит, — за тобой следят. Может, с четниками связался? Помогаешь им? Поймают — больше не простят». «Ну, давай, — говорю, — уходи, а то мне работать надо». Еле прогнал его. Липучка такая. Вот о чем я думаю: какие перемены происходят в душах людей, как быстро рушится то, что мы создавали с таким трудом.