Огнеглотатели - [18]

— Разглядел? — спрашивает Дэниел. — Смотри внимательнее.

Я вгляделся и увидел за окном три лица — едва различимых, то ли есть, то ли нет.

— Себя видишь? — спрашивает Дэниел.

— Угу.

Мы — будто три бледных привидения, едва выступающих из темноты.

— Бери, — говорит Дэниел. — Запросто, папа делает кучу отпечатков тех снимков, которые ему нравятся.

Я посмотрел снова. Увидел сучок на дверной раме, скол на кромке крыши, трещинки в стене дома. Снова увидел три лица.

— Может, эта фотография и попадет в книгу, — сказал Дэниел.

Я отвернулся. Вдохнул, выдохнул.

— А что еще? — спрашиваю.

— Куча всякого. — Он еще раз перебрал отпечатки. — Вот, пока этот самый его любимый.

Перевернул. Айлса с родными в море. Темные согнутые фигуры, такие же темные, как и уголь, наваленный на тележку у них за спиной, такие же темные, как и Уилберфорс, который угрюмо таращится на берег. Айлса тянется руками вниз, к воде. Ее папа поднял на плечо здоровенное ведро. Лош и Йэк идут вдоль кромки воды с лопатами.

— Здорово вышло, правда? — говорит Дэниел. — Папа сказал, что они похожи на древних чертей, что-то в таком духе.

— Это как так?

— Ну, на персонажей из древних легенд. Которые не совсем люди. Говорит, таких нигде не найдешь, кроме как в Кили-Бей.

— А ты считаешь, что мы все тут такие?

Он пожал плечами. Опустил глаза, но ухмылку я успел заметить.

Показываю рукой.

— Это Айлса, — говорю.

— Вот эта вот скрюченная замухрышка? Это она должна была прийти в школу, но не явилась?

— Да.

— Дурочка, надо думать.

— Ты так считаешь?

— Да. Ничего из нее путного не выйдет.

— А это ее папа, мистер Спинк. И ее братья, Лош и Йэк. А это Уилберфорс.

— Уилберфорс!

— Да. Уилберфорс.

— Чтоб я сдох.

Я сжал кулаки. Так и подмывало схватить его и отмутузить прямо на месте.

— Ты посмотри, в каком они виде, — говорит. — И давно они этим занимаются?

— Всю жизнь.

— Ни хрена себе. Ну и жизнь.

Я уже собирался ему врезать, но тут выглянул в окно и увидел на берегу, у кромки воды, Джозефа — тот смотрел на нас. Дэниел тоже его увидел.

— Его папа тоже сфотографировал, — говорит. — Джинсы, сапоги, сальные волосы, сигареты. Говорит, такого только в таких местах встретишь. Еще один реликт.

— Его зовут Джозеф Коннор, — говорю. — И он мой друг. Стоит десяти таких, как ты.

— Ты так считаешь?

— Да.

— Из этого видно, что и ты тоже невеликого ума, верно?

Я вскинул руки.

— Что, драться будешь? — дразнится Дэниел. — У вас ведь так тут принято, да? Если что — сразу в драку, прямо как звери.

И как выпятит губу. А потом поднял руки, сжав кулаки.

— Ну, давай, — говорит. — Думаешь, запросто меня поколотишь? Давай. Попробуй. Только потом не удивляйся.

И как рассмеется. Я опустил руки. И вышел из дома. Пошел к морю. Джозеф дожидался меня. Лицо ледяное.

— Чего это ты там делал? — говорит.

— Ничего.

— Ничего? Ну так вот тебе ничего.

Схватил меня за шкирку и толкнул вниз. Я знал, что Дэниел смотрит: как я растянулся у кромки воды, будто и не человек вовсе, а Джозеф зашагал прочь.

26

Вхожу домой — а папа сидит в гостиной и читает «Кроникл».

— Ты чего не на работе? — говорю.

— К врачу ходил, — отвечает.

— Зачем еще?

— Да так.

Тут входит мама.

— Ничего страшного, Бобби, — говорит. — Папе на работе нехорошо стало. А теперь вон посмотри на него. Скачет, как воробышек.

А на буфете — тюбик с аспирином, цыганкин кулек и полупустая бутылка с водой из Лурда.

— Грипп, похоже, — говорит папа. — Он сейчас всех так и косит.

Я показал им фотографию нашего дома, они рассмеялись.

— Придет же кому в голову наш дом фотографировать, — говорит мама.

— Ее, может, в книжке напечатают, — говорю.

— Ну, наконец прославимся, — сказал папа, а потом так и ахнул. — Смотри-ка, лапушка, и мы тут.

Мама так и уставилась.

— Ничего себе, — говорит. А потом засмеялась. — Знала бы — хоть причесалась.

— Да тут ничего не разберешь, — говорит папа. — Кто нас увидит, разве что через лупу. Причесалась! Ты лучше на крышу посмотри. Тут видать, что она того гляди завалится.

Закашлялся, сглотнул. Мама на него глянула, а потом отвернулась. Папа вдохнул поглубже и засмеялся.

— Эй, — говорит, — глянь-ка, сын, чего я еще из хлама выкопал.

Перегнулся через ручку кресла, вытащил шляпу. Фетровую, коричневую, с высокой тульей и широкими полями. Надел. С одной стороны поле горизонтальное, с другой — вверх загнуто. Отдал честь.

— Моя бирманская шляпа, — говорит. Снова закашлялся и заговорить смог не сразу. — Не видал ее с тех пор, когда ты был еще совсем козявкой, — выговорил наконец.

Протягивает мне.

— Понюхай, — говорит.

Я поднес шляпу к носу.

— Вдохни поглубже, унюхаешь запах джунглей, войны, возвращения домой.

Я вдохнул. Попытался вообразить себе запах таких странных, далеких вещей. Надел шляпу — она съехала на лицо, закрыла глаза.

— Я и сам был еще сосунком, когда впервые надел эту штуку, — говорит папа.

Он снова закашлялся. Потом отдышался. Снова надел шляпу. Потом встал, строевым шагом прошел к окну.

— Смир-р-на! — командует.

И замер — силуэт на фоне моря и неба.

— Папе придется пройти обследование, — прошептала мама. — Но ты не переживай, Бобби. Все будет хорошо.

27

Домашнюю работу нам задали про кожу, ее эластичность, нервные окончания, кровеносные сосуды, потовые железы и фолликулы, слои и поры, текстуру, цвет, реакцию на жару и холод, как она краснеет и белеет, дрожит и покрывается пупырышками, не пускает ничего в тело и ничего не выпускает наружу, но барьер этот постоянно нарушают микробы, пот, укусы насекомых, как легко ее проколоть, как легко пустить кровь. Я написал страницы две. Нарисовал парочку схем. Потом остановился. Взял пиджак, ощупал швы. Нашел мамину булавку. Сел перед лампочкой из Лурда и давай прикладывать острие к коже. Там, где ничего не чувствовалось, я нажимал посильнее — пока не ощущал боль. В двух-трех местах выступили крошечные бусинки крови. Я воткнул булавку в грубую кожу у основания ногтя на большом пальце — оказалось, что ее можно проколоть насквозь и ничего не почувствуешь. Попробовал в других местах, но тут стало ясно, что будет очень больно. Я закрыл глаза и попытался представить, что я — Макналти. Взял воображаемую спицу и сделал вид, что протаскиваю ее через обе щеки. Как это у него получается? Спустился вниз. Папа с мамой смотрели телевизор. Я сказал, что пришел попить воды. Нашел коробок со спичками, забрал его наверх. Открыл окно, чтобы запах выветривался. Зажег спичку. Прикоснулся кончиком пальца к пламени и чуть не заорал от боли. А потом понял, что могу водить пальцем внутри пламени и почти ничего не чувствовать. Стал тренироваться — водил медленнее, еще медленнее. Попытался представить, что я — Макналти. Держу зажженную спичку перед открытым ртом и подношу все ближе, ближе. Морщусь от жара. Представил себе, что засовываю в рот огромный пылающий факел. Как это у него получается? Я подошел к полочке с книжками на лестничной площадке. Нашел картинку со святым Себастьяном — в него попал десяток стрел, а глаза его устремлены к Небу. Я раньше читал про святых, которые изнуряли плоть, бичевали себя, теряли рассудок и долгие годы жили в пустыне. Зачем им это было нужно? Ради чего терпеть такую боль? Вообразил, как Иисус корчится на кресте. Что это значит — что его боль спасла нас всех? Я вернулся к себе и стал смотреть, как ночь опускается на море. Свет погас, море погасло, вышли звезды. Я вдохнул ночной воздух. Очень хотелось на миг, на секунду перестать быть собой. Хотелось освободиться от кожи, стать морем, небом, камнем, светом маяка, оказаться там, в сгущающейся тьме, стать ничем — без мыслей, свободным и диким.