Оглянись на будущее - [6]

Ничего Иван не ответил. Просто отвернулся. Опять услышал переливчатую трель, опять почуял запах догорающего костра и печеной картошки, опять машинально посчитал кукушкины вздохи. Но — нате вам, в душе все еще отсвечивало и звучало что-то лучистое и праздничное, но с каждым мгновением чувство это делалось все слабее, уходило все дальше, и уже не верилось, что оно было. Было такое сильное и властное, что слезы до сей поры щекочут горло терпкой сладостью. Врага от друга надо отличать везде. Вот в чем дело. Но точно ли это, что Серега враг? Неужели с врагом сидели на чуть теплой печи и мечтали найти каши горшок и наесться досыта? Неужели врага обнимал и согревал последним своим теплом, когда попадали вот тут, на этом самом берегу, под проливной дождь два осиротевших заморыша? Неужели… Э, да что там! Врага от друга надо отличать. И не потому, чтоб ненароком не обласкать врага, но потому, чтоб ненароком не обидеть друга. Просто человека тоже не обидеть, а тут и вовсе не просто. Корнеич тоже просто человек. Для кого-либо, со стороны, он ничуть не хуже той же Марь Степановны, Серегиной матери. Ну а разве можно сказать, что горластая, скорая не только на всякое слово, но и на руку женщина, во весь век не разогнувшая натруженную спину, кому-либо враг? Ну да, врагам она враг, но это совсем иное. Но это ж она затуркала Серегу, это она там затевает раздоры с Раечкой, отравляя Сереге и без того не шибко щедрую на радости жизнь. Или не так? И можно ли, не утратив здравого смысла, сострадать и помогать и Сереге, и Марии Степановне, и Носачу, и… Осекся Иван. Даже мысленно не смог поставить в этот довольно случайный и пестрый ряд Таню Ступак. И вообще ну их, такие рассуждения. Ну их: кукушкины слезные вздохи, сиреневый туман над парной речкой, приятные запахи и вообще все это, все, что заводит в такие дебри. Ну их… Легко сказать. Что останется? И не всуе упоминает дед стародавние времена и стародавние словеса. Ты, мол, Ванек, не чурайся душевного, это не попы выдумали, это в человеке природой вложено, и хранить это надо пуще глаза во лбу.

На словах все можно. Но вот ушли куда-то свет и умиленная, сентиментальная благость, и стало сумрачно, неспокойно и трудно.

И окликнул Иван товарища с трогательной теплотой, с необычной лаской в голосе:

— Сережк! Слышь, что ль, картошечка поспела. Давай-ка, пока не остыла. Эй, уснул, что ли?

Прислушался. Ни гу-гу. Сердится. Чудак. Сердись не сердись, ясли к лошади не ходят.

Выбрал на краю кострища обгорелую веточку, осторожно разгреб едва теплящиеся угли и рыхлую золу, выкатил на рукав фуфайки чуть подгоревшую с одного бока картофелину, взял ее в руки, перекинул с ладони на ладонь, положил на пустую кошелку. Опять позвал:

— Серега! Двигай завтракать. Ну, пообижайся. Как твоя мама говорит: «Губа толста, кишка тонка».

Иван начал пиршество. Развернул сверточек с крупной солью, прямо от горбушки отломал кус твердого хлеба, отвинтил колпачок фляги, прислонил ее рядом с картофелиной, потер ладонь о ладонь, на минутку забыв и все печали, и все дела. Еще бы голавликов напечь да вместо воды — пивка бы жигулевского. Да и Сергей, если бы заодно тут. Но вот он, не хватило у парня терпежу. Пыхтит, чертов востроносик, никак ему нельзя, чтоб без куража.

Опустившись на колени, Сергей тоже потер ладонь о ладонь, сказал беззлобно, как бывало:

— Дай, божутка, нам сальца, картошечки мы сами добыли.

Расшвырял золу, выбрал для начала самую крупную картофелину и без подгара, размял ее, заодно стирая прилипшую кое-где золу, зажал в ладонях и надавил, чтоб не вовсе лопнула, а немного треснула с боков. В соль обмакнул умело, не густо, не самую крупную оставив на белой мякоти, выдохнул и откусил, смачно кхыкнув. Торопливо покатал горячее по рту, покосился на Ивана и вымолвил невнятно:

— Хооша… У-ух ты! Ага! Пивка бы. Голавлика бы… — И откусил еще, побольше.

Ели долго, степенно, будто исполняли некое таинство. Сопели, косились друг на друга, но молчали настойчиво, словно боялись уронить ненужным словом торжество момента. И все же Сергей не выдержал, опять завел свою шарманку:

— Вот ты совестный, даже картошку выбираешь помельче, соль вон, погляжу, экономишь. А я не совестный и крупные хватаю, штук на пять сверх твоего слопал. Ага? — выждал, как примет Иван эту его хитрую запевку, продолжал, то и дело прерывая себя и для пущей значимости, и для того, чтоб справиться с едой. Но есть уже не хотелось, соль кончилась, совсем рассвело. Вот-вот начнется главный клев, и Сергей начал сбиваться с темпа: — Ладно, обштопают меня на полсотенки, а тебе-то какая польза? Пошлют Федьку в бригаду с третьим разрядом, тебе какая радость? Сменят Носача на какого-либо пузача, ты точно знаешь, что тебе лучше станет? Чего ты хочешь, Иван? Славы? А людям как? Ну, мне, например? Меня и так обглодали мои хозяйки. Не хватает нам от получки до получки, понимаешь ты? Тебе все равно, да? А что тебе не все равно? Молчишь? Молчать ты умеешь. Или сказать нечего? Ну, молчи-молчи! — и обиженно отвернулся. Искренне обиделся, наверно, думал, что в такую-то минуту Иван скажет главное. Вытер испачканные пальцы о штаны, слизнул с оберточной бумаги крошки соли и остывшие картофельные, встал, огляделся.