Оглянись на будущее - [7]

Правильно понял Сергей замешательство Ивана. Ехидно усмехнулся, пошмыгал носом, указал большим пальцем через плечо и злорадно, с пришептыванием и ужимками сказал:

— Вона. Идет. Краля. Персик. Мармелад в шоколаде. Цыпа, цыпа, цыпа! А?.. Только она с папенькой, ее не откусишь тута. — И такое злое торжество и откровенное недоброжелательство увидел Иван в юрких глазах Сергея, что оторопел и растерялся.

— Ну-к чо торчишь, встречай, — подтолкнул Сергей Ивана в плечо. — Поклон тебе, папенька, отдай мне Танечку…

— Сволочь ты! — бросил Иван. — Комар болотный. — И все же понял, что надо встать. Не для того, чтоб встретить папеньку Захара Корнеича поклоном, пусть ему столбы телеграфные кланяются, не для того, чтобы выказать Танюшке подобающее уважение, из вежливости надо встать. Встать и сказать… А что сказать? Но и так вот глазеть не шибко прилично.

— Принцесса, — прошептал Сергей. — До самой Читы по шпалам пошел бы за такой. И зачем я женился, дура моя голова.

Таня шла впереди, Захар Корнеевич — шажка на три поотстал, как бы давая понять, что следует за дочерью неохотно. Да и поверить можно, удовольствия мало Ступаку встречаться с Иваном Стрельцовым в такой ситуации. Но на какие жертвы не пойдет отец ради единственной и любимой дочери.

— Привет, рыбаки — голы боки! — вскинув руки, бойко выкрикнула Танюшка еще издали. — Угостите ушицей, если сами похлебать не успели. Ох, ах, а тут и не пахнет рыбкой.

Голос у Тани мелодичный, управлять она своими жестами умеет прекрасно.

— С добрым утром, — сдержанно, сухо произнес Захар Корнеевич, принюхиваясь к остывшему костру. Глаза холодные, смотрят, будто ты стеклянный.

«Ну да не съедят, — все же нашел Иван утешительную формулу. — И Носачу хорохориться нечего, мы не у него в конторке, и мне можно бы чуток гостеприимнее».

— Ушицы не было, — развел Стрельцов руками. — Какая теперь рыбка? — А глаза, встретившись со взглядом Захара Корнеича, сказали иное: «По-хорошему и мы рады, но, если что, — не обижайся».

Чертова закваска. Это знают в Радице и старенькие, и маленькие. Сам Гордей Калиныч говорит: «Наша порода тоже не пышки с медом, но мы хоть заради собственной корысти никого под коленки не шибаем».

И насчет корысти верно, и насчет пышек правильно. Отвернулся Захар Корнеевич, засопел по-паровозному, сердито дернул всей пятерней обвислое, помятое поле черной шляпы. Не шляпа — гнездо воронье. Красные уши оттопырены, как у Винни-Пуха, коротенькие бровки потешно шевелятся, дряблые щеки вздуваются, что-то сдерживая из последних сил. Не знал бы Иван Носача по-настоящему, принял бы за человека чудаковатого и добродушного.

Таня, стрельнув глазами, обошла Ивана, как придорожную тумбу, и он понял это правильно: «Если хочешь, иди за мной, а не велит гордость — потом на себя пеняй». Все так, все понятно. «Ну, а куда идти-то, зачем? Комедия все это. Сама затеяла, сама и выкручивайся».

Как видно, Таня тоже правильно поняла ответ Ивана. Резко, вызывающе обернулась, оглядела Ивана пристально и бесцеремонно, усмехнулась и прошла к самому обрыву над речкой.

Почти три года дружат они. Сразу после школы. Правда, Таня поступала в институт, Иван ушел на завод, но не это разделило их. Последнее время и отношения с родителями Таниными ухудшились, и с Таней не улучшились. Ее понять тоже надо. Ее-то папа и мама любят без оговорок, искренне. И она, надо полагать, любит родителей. А почему их не любить? Но и не маленькая, понимает: не просто черная кошка пробежала между Стрельцовыми и Ступаками. Видно, что-то у нее есть на уме, коль подошла вместе с отцом.

Ситуация превратилась в нетерпимую. Ни Иван, ни Ступак, ни Таня не могли найти правильного тона.

Спасение пришло нежданное. Таня вдруг напряглась, изогнулась, вскинула руки и прыгнула с невысокого обрыва к воде, по-дикарски торжествующе воскликнув:

— Щука взяла!

Иван тоже увидел, что рогатюлька на ближней жерлице мотается, как ветрянка, а леса, всплескивая по воде, стремительно уходит куда-то в глубь омута за кустами.

Таня понимала толк в таких делах. Левой рукой схватив рогатюльку, она рванула лесу к себе, ступила в воду, наклонилась, сноровисто намотала мокрую лесу на правую ладонь и, рывками выбирая, вываживая, начала отступать к обрывчику. Наконец, откинувшись назад всем корпусом, выбросила на траву не щуку, но довольно внушительного леща.

Чистая работа. Можно сказать, для женщины — высший класс. Сам Носач одобрительно крякнул, ступил ближе к обрыву, наверно забыв на это время о распрях родов и о неурядицах в отделе, наклонился, уперев руки в коленки, сказал охрипшим от волнения голосом:

— Экий байбак!

— Посолиднее нашего, — звонко отозвалась Таня. Подцепила леща под жабры, подняла над головой, попросила, как видно, в азарте: — Подари, Иван.

— Бери, — ответил спокойно.

Оглянулась Таня. Сникла. Швырнула леща в траву, едва не отправив его опять в родную стихию, вытерла ладони о полы старенькой курточки и пошла по плесу, вяло переступая в самом деле очень красивыми ногами.

— Долбня ты, Ванек, — высказал Сергей свое мнение, когда и Носач отошел шагов на сорок. — Такая жар-птица к тебе сама… Лопух!