Оглянись на будущее - [5]

Ноги подкосились у Домнушки. Руки ни вверх, ни вниз. Раскрыла рот и только и вымолвила:

— Жорочка. Родненький. Голубчик мой беленький. Это что ж получается, гвардеец ты теперя? А как же быть нам? Водички-то свеженькой у нас ни капельки.

И впервые в жизни, схватив ведерки, сама припустилась на колонку. Так оно было. А что переменилось в Егоровой жизни, Гордей Калиныч не понял. Ну, если два дня Домна пожила на самообслуживании. Да и какой из Жорки гвардеец. Шемело. Еще понятнее — Тихий…

У стрельцовской калитки Егор Аниканович остановился, потрогал за макушку гнилой столбик, на котором почему-то еще держались ржавые петли со скрипом, оглядел тополь, прислушался, сказал добродушно:

— Стрекотят. Живут.

Обрадовался Гордей. С таким настроением Жорка непременно присядет на скамью. Пригласил:

— Покурим, сосед, «Беломорчик» из «Явы», не табак — ладан божий. — И для пущей убедительности достал почти полную пачку папирос.

Взял Тихий папиросу, помял в пальцах, понюхал. Возвратил:

— Не нашей ноздре аромат, — сказал с усмешкой. — Мы — самосадик. А что, если выведут, — на тот год ты опять с компанией. Хорошая птица, верная. — И, крякнув почти по-стариковски, сел на край дубовой плахи. Свернул в палец толщиной, прикурил от дедовой зажигалки, пустил дым, как из мартеновской трубы, продолжал неожиданно: — Женил бы ты, что ль, Ванька свово.

— Успеется, — ответил дед, а сам подумал: «Вот ведь и Жорик не прост. Издали начинает, к чему подведет?»

— По севрюгу наладились? — продолжал Егор Аниканович все так же заинтересованно. — Небось снасти поволокли туда — кита заарканить можно, а принесут — кошке на один зуб. Ловцы-молодцы. С Серегой как — не поцапались?

— Так… это у них завсегда полосками, — опешил Гордей от такой догадливости соседа. Ну прямо подменили человека. — А что стряслось?

— Как тебе сказать? — пососал Егор ядовитую свою цигарку. — Я вот со стороны так полагаю: раздоры у нас получаются. И в бригаде, и вообще. Если прямо сказать: Ванек затевает. Я не к тому, а все же. Хоть в ударниках, хотя и вовсе в самых главных передовиках, если без согласия народа — какой хрен радости? А? — и посмотрел не на Гордея, а на Оськин хвост, высунувшийся над краем гнезда.

— Если б чуток понятнее, все бы уразумел, — раздраженно произнес Гордей Калиныч. Ему такая прямота, такая уверенность соседа очень даже не понравилась. Как так: Ванек затевает? Какие такие раздоры?

— Понятнее тоже можно, — угрюмо согласился Тихий. — Иван, сам сказал, плотичек на Оке стращает, а я, к примеру сказать, ток что с работы чапаю. Почему так?

— Теперь что — Ивану за тебя всякое-якое по квартиркам рассовывать? — едко спросил дед, закуривая вторую подряд папиросу.

— Наоборот получается, — тоже резко и едко бросил Егор. — Он начубучил, а мы вдесятером паримся. Во как, дед-драбанет. И ты не ковырься, когда тебе напрямки говорят. Недовольны в бригаде Иваном. Не в ту дырку он лезет. Сварил без спроса один стычок, а его надо газосваркой делать. Нельзя так, технология существует и все такое. Вырезать приказали. Наново варить приказали. Мошкара — это у нас все собаки знают — своих прав никому не уступит. Во как дело у нас корячится. Женил бы ты Ванька, может, остепенился бы. Невеста, слыхать, сама к нему липнет. Богатая, красивая, черта еще надо.

— Эт кто такая? — навострил ухо дед Гордей.

— Э, да чего там! — ухмыльнулся Егор Аниканович. — Но, коль не слышал, — скажу. Захара Корнеича дочка. Танюшка на две понюшки… Ну, я не к тому, она девка… и все такое.

— Какого ты хрена в чужие дела встряешь? — гневно выкрикнул Гордей, обдав Жорку таким хлестким взглядом, что с ног долой. — Своим сопатикам ладу не даешь, с бабой своей хрипучей не управишься… — И задохнулся от возмущения.

— Вот видишь, не понравилось, — покаянно вымолвил Егор Аниканович, торкая окурком в край скамьи. Потушил тщательно, растер остаток в закорявевших навек пальцах, встал, бросил теплый взгляд на торчащий хвост Оськи и пошел. У калитки остановился, опять погладил и пошатал никчемушный столбик.

— Насчет женитьбы — дело ваше. Но ты ж сам знаешь, что Федя Мошкара, что Захарка Носач — еще те прохиндеи. Теперь сообща проть Ивана двинули. Повалят, разве одному тебе урон будет. И нечего тебе кипятиться.

3

Первые проблески зари смывали с глубоко синего неба примеркшие звезды, позолоченной кружевной занавесью окаймлялось окрестье над горизонтом, радостно и тревожно звучало что-то в рассветном воздухе. Тусклым жемчугом одевались травы, на листочках показались подвески первозданно чистых слезинок с трепещущими радугами внутри. По краю воды полусонным вздохом проплыло розовато-сизое свечение, и стало тепло, звонко, торжественно. Неуверенно, один разочек окликнула кого-то кукушка. Пробуя силы, ударил в свой барабан работяга-дятел. Долгой трелью огласил окрестности соловей, и на какой-то миг наступила такая прекрасная и грустная тишина, что Иван почувствовал, как слезы подступают к горлу. Сантименты, конечно, а все же что-то есть в этой рассветной тиши.

«Рассолодел ты, браток, — упрекнул Ивана кто-то знакомый и понятный. — Развезло тебя от соловьиных трелей да кукушкиных вздохов…»