Оглянись на будущее - [4]

— Ну, чо ты, Миш? Эка делов — на две минуты. Останусь после звонка, все по квартиркам распихаю.

И оставался, и распихивал. Но какая ж тут инициатива, какая это работа после работы? Штурмовщина это, да еще по причине личной халатности. Ко всему прочему Домна Ивановна жуть как не любила опозданий. У нее семьища, у нее хозяйство. Куры-ути всякие. Словом, не даст муженьку в своем проулочке появиться, тут как тут и похлеще Мишки Павлова начнет:

— Каланча ж ты стоеросовая, зачем ты на свет божий родился?! Поросенок с утра не кормлен, а ты по слободке чужим собакам хвосты закручиваешь! Дров — ни лучинки, в ведерках — ни капельки…

В два счета приготовит Жорка месивце, угомонит визгучего подсвинка. Схватит вечно пустые ведерки и рысью на колонку. Только ведра на скамью водрузит — новое сообщение:

— А-ах! Гляньте на него, стоит, чучело огородное, статуй глиняный! Тебе что, музыка это — ротастики твои хор Пятницкого перекричали. Аль я их кормить-поить обязана, иль я нанялась вам горе мыкать без передыху? Турну я тебя взашей, опора ты высоковольтовая! Лопнет мое терпение, хоть слово ты можешь вымолвить?

И правда, мог бы сказать два слова жене в утешение. Молчит, хоть кипятком его ошпарь. Такое кого угодно из терпения выбьет. С таким и правда не житье — каторга. Улыбается человек, а чему — не понять. Разве в чужую душу залезешь?

«Не стращай, Домнушка, не смеши народ, — степенно и уверенно думает Егор Аниканович, терпеливо и до конца выслушивая угрозу. — Никуда ты меня не вытуришь, потому что ты без меня как ноль без палочки. Знаем мы: грозилка грозит, а возилка возит».

А как раз под Новый год стряслось небывалое. Шло, как и всегда, и никто ничего особенного не чаял. Егору сплавили всякие мелкие недоделки. Сами тоже делами занялись. Как ни то — тринадцатую зарплату, гвардейские получить пришло. Жорка, конечно, что, ему за какие доблести, но видит все же: выберется от кассирши человек и чинно так топает куда-то. Грудь колесом, будто кассирша не рубли ему выдала, орден боевой вручила. Глянет Жорка вниз, в пролет, инструмент из рук валится. Ведь, если правду, если по-честному, не такие они все там гвардейцы и не такой уж он сачок. Но особенно кисло на душе становится, как вспомнит Жорка про Домну. И откуда черт-баба узнает про эти денежки? На завод сроду ни ногой, по радио про это не передают, а она, как иглой под ребро:

— Ух, матушки-батюшки, чо-т ныне и мово дылдопляса расшатало, знать, ему тоже, как всем нормальным, гвардейские выдали! — А сама руки в боки, а сама прет, как бульдозер, и смотрит так, будто ты не человек, хуже чучела какого или вовсе не живое существо. Хоть сквозь землю провались. Ну и уже без всякой команды схватит Жорка проклятущие ведерки и галопом по улице куда глаза глядят, даже мимо колонки. Житье!

Но — дело не дело, смене конец. Оглянулся Жорка, пусто в пролете. Да и работа до ума доведена. Собрал инструментик в переноску, понес в кладовую. Слышит — табельщица голос подала:

— Э-э, шустрый! Долго валандаться намерен? Я вроде не нанималась тебя караулить весь праздник. Да и кассиршу замаял, валенок ты растоптанный.

Постоял Жорка, что-то соображая, недоверчиво посмотрел на табельщицу — шутница еще та. Сказал примирительно:

— Так оно так, да кассирше-то я зачем? Без надобности я ей.

— Ну, как это без надобности, как это так? — затараторила табельщица. — Аль не слышал — гвардейские ныне дают. Ты ж не успел, вижу. Сноровка не та.

— Гвардейские? Дают? — обиженно переспросил Жорка. — Вот глянуть на тебя — женщина воспитанная. Пожилая тоже. Надумала чем поддеть. И-эх, люди! Язва ты, вот что тебе скажу! — И, присутулив узенькие плечики, подволакивая несуразно длинные ноги, понуро глядя в пол, побрел из цеха.

— Дядя Жора! Егор Аниканович!

Остановился, подумал, оглянулся, удивился несказанно. Кассирша. Подбежала, раскрыла ведомость, указала на самую нижнюю строчку и авторучку подает:

— Расписывайтесь!

— Что? С какой стати? Мне? Гвардейские? — оторопел Тихий.

— Господи! — сострадательно прошептала табельщица. — Ну, вовсе затурканный. Да пойми ты, чудо заморское, никого ты не хуже. Пойми и бабе своей блажной объясни это.

Взял Жорка шариковую самописку, поставил, где приказано, свою незамысловатую подпись, посмотрел на закорючку над последней буквой, вздохнул, как после тяжелой работы. Деньги принял, не считая, положил в самый надежный карман и вымолвил степенно:

— Спасибо. Понимаю, не вашими заботами почесть мне оказана, но и вам большущее спасибо. Вы, может, не знаете, как оно, на ногах-то.

— Да скажи ты ей, докуке своей голосистой, пусть сама на колонку бегает, — опять встряла табельщица. — Мужнее ль дело поросятам хлебово месить? Гвардеец ты аль кто?..

Вступил Жорка в свой проулок, а Домна встречает полным голосом:

— Ах ты, жердя самоходная! Ты с каких это доходов назюзюкался? Да я ж тебя вот как возьму да как тряхну!

И ясное дело — за пельки Жорку. Ну — катавасия! Только что-то не сработало. Вдруг отстранил Жорка свою благоверную и говорит внушительно:

— Цыц, Домна! Ты что раскудахталась на весь поселок? Не пил я, понятно тебе! Росиночки малой во рту не держал. А что шатает малость, это, наверно, потому, что мне вот тоже присвоили. На-ка, прими. Да ты, как положено, честь по чести! — чуточек повысил он голос. И добавил вразумительно: — Голова твоя бабская! Разве допустимо такие-то денежки пропивать?