Одуванчик: Воспоминания свободного духа - [74]

Я сняла номер в гостинице Викториан–Холброук, в той самой, где однажды останавливался Марк Твен, и стала готовиться к встрече с прошлым.

Тьен, так ему нравилось, чтобы его звали, жил здесь же и встретил меня в одном из старомодных салунов на Мейн–стрит. Он принёс бутылочку каберне, и мы болтали и смеялись, запивая им ароматного лосося. Выяснилось, что мой младший брат любит природу, рыбалку, любит по ночам кататься на лыжах, вообще, он любит всё, что и я. Он оказался таким же как и я романтиком, и я тут же в него влюбилась. Тьену повезло. Он появился на свет к концу трагического и вредоносного царствования Дианы. Он почти ничего не знал о наших с ней отношениях. Мне с ним было так легко, что я даже совсем забыла, зачем приехала сюда, и вопрос Тьена, готова ли я встретиться с нашей матерью, со всего размаха окунул меня в реальность. И теперь, когда я уже здесь, я не была уверена, и прилив жуткого страха перед неизвестностью вызвал во мне на мгновение неприятное оцепенение. Я целых семь часов вела машину, чтобы добраться сюда, но в этот момент мне хотелось одного: скорее вернуться домой. Тьен, как мог, стал успокаивать меня, сказал, что если Диана начнёт возмущаться, мы тут же уйдём, не останемся. Я допила остатки вина в своём фужере, мы вышли и покатили в сторону усадьбы Мейдн–Вью.

Какие же тёмные и кривые эти деревенские дороги! На нашу беду ещё и снег повалил огромными хлопьями. Никого, только мы одни, я и мой брат на этой ночной дороге. Крошечная точка во Вселенной с ангелами, спускающимися к нам на сверкающих льдинках. И я вдруг осознала, чего никак не хотела понять всю свою жизнь: бояться нечего. Всего хватает в этом совершенном мире.

В моём сознании, в моей памяти она оставалась царицей тьмы. А вместо этого я увидела похудевшую, осунувшуюся маленькую женщину с кислородной маской на лице. Я едва её узнала. Я никогда прежде не видела свою мать без по–египетски подведённых глаз, меня поразила хрупкость её рук, её ног, будто её кости какой–то дьявольский шутник завёрнул в тонкий пергамент. Диане теперь, наверное, около семидесяти трёх, и весит она вполовину меньше своего возраста. Некоторое время она смотрела на меня, будто не узнавая, затем отвернулась и сказала:

— Катерина, я тебя не ждала.

По–прежнему она продолжала игнорировать моё существование.

Я пропустила её ко мне пренебрежительное отношение и, улыбнувшись, сказала:

— Ладно, вот я здесь.

На самом деле я не была уверена, где я. Ни кусочка любви не было между нами, но она была мне матерью, единственной на всём свете. И в этой совершенной Вселенной я была здесь ради неё, моей умирающей матери. Я всегда хотела быть нежной, любящей дочерью, и вот теперь я оказалась пленницей действительности.

Лёд треснул, когда я выпустила Джека, моего игривого трёхфунтового йоркширского терьера, ей на кровать. Разве можно устоять, если по тебе скачет щенок и норовит лизнуть твою щёку! Когда Тьен вышел из палаты подышать воздухом, мать обратилась ко мне:

— Как тебе Тьен, правда, он удивительный?

Я согласилась и добавила, что она, должно быть, счастлива. Но тут она сказала такое, что я до сих пор не могу до конца осмыслить.

— Он единственный, кого ведьмы не могут заполучить.

Её слова нокаутировали меня. Правильно ли я расслышала? Мне тотчас померещились две уродливые карги, своими костлявыми грязными руками с длиннющими кривыми ногтями пытающиеся дотянуться до меня. Я стряхнула с себя это видение, и тут же они исчезли, вернувшись в голову моей матери, где–то у затылка.

Я определённо точно знала, что именно хотела она сказать, но переспросила:

— Что ты этим хочешь сказать?

Она пристально взглянула мне в глаза. Казалось, её взгляд проник до самого моего сердца. Я попыталась отвести глаза, но не смогла.

— Ты прекрасно знаешь, что я хотела сказать.

Всё моё детство промелькнуло передо мной, как видео при ускоренной перемотке. Вот я заперта в шкафу, а вот привязана к стулу и сижу в кромешной темноте. Я узнала их, это из–за них я пряталась тогда в кустах, брошенная в незнакомом месте. Да, это были те самые ведьмы.

Моя мать не могла сказать более красноречивее. Ошеломляющее признание, и, может быть, только так она могла принести мне извинения, и одновременно снять с себя ответственность за свои бессовестные злые выходки. Ну конечно, это не она. Это те ведьмы. Странным образом её слова принесли мне утешение. Она знала. Вдруг я поняла, зачем я здесь. Я приехала простить её.

Моя душа прониклась её положением, и мне захотелось сделать для неё что–нибудь приятное.

— Мама, позволь мне накрасить тебя.

— Да, — тотчас произнесла она.

Она по–прежнему пользовалась твёрдой тушью и специальными кисточками, которых было у неё несколько. Но пока я выбирала, какая из красок будет лучше ложиться на её высохшую кожу, она внезапно взорвалась:

— Поаккуратнее с ними, клади их на прежнее место. Нет, Катерина, ты всё неправильно делаешь, она не там лежала.

Диана не изменилась; даже при смерти она оставалась своенравной, не допускающей возражений, морская вода, которая никогда не станет пресной.

— Хорошо, мама.

Прошло уже много лет с тех, пор как мои губы произносили эти слова: «Хорошо, мама». Но вот, что поразительно, вместо того, чтобы нести в себе страх, теперь эти слова звучали почти комически. И я аккуратно подвела её зелёные глаза чёрными матовыми тенями. Но не так как обычно я это делаю себе, а тяжёлыми, как она любила. С бровями как у Джоан Кроуфорд и румянами, она вполне осталась удовлетворена собой.