Одуванчик: Воспоминания свободного духа - [52]

Кроме одной из его неоконченных картин, Пол оставил мне большой керамический горшок деко с посаженными в него тремя карликовыми пальмами, которые он бережно выращивал последние десять лет. Я ходила за ними все следующие двадцать четыре, они растут в том же горшке, но теперь они переплелись и стали в пять футов вышиной. Более того, Пол оставил мне неоценимый подарок. В тот раз, когда я бросила трубку, я и не думала, что на все оставшиеся миллионы лет это станет моим последним по отношению к нему жестом. Болью, которую он унёс с собой в могилу. С того дня я никогда не поизношу при расставании грубых слов или не оставляю неясности по отношению к моим чувствам. Каждый раз, когда кто–нибудь покидает мой дом, я вспоминаю его.

14

Майкл, муж Памелы, был на гастролях со своей группой, Checkered Past, и это позволило Памеле потратить столько времени, сколько она хотела потратить на своё любимое занятие: хождение по магазинам. После зачистки комиссионок в самой глубине Долины Сан–Фернардо, вернувшись домой, она сказала мне:

— Помнишь того парня, который приезжал со мной к тебе тогда в Коннектикуте?

Я рассмеялась.

— Ха, тот ботаник в очках, который согласился отвезти тебя до самой Калифорнии!

Она рассказала, что столкнулась с ним на Ланкершим–Бульваре, и что он пригласил нас обеих в тайский ресторан.

Джозеф заехал за нами на своём Фольксвагене, не нём были те же самые очки в роговой оправе, что и в тот раз, да ещё одет он был в не–пойми–что. Я думала, что он по–прежнему влюблён в Памелу, а оказывается всё время на протяжении обеда он без стеснения пялился на меня. Даже в те моменты, когда я лопалась от смеха, он сохранял серьёзность и пристально смотрел мне в глаза. Я наклонилась к Памеле и прошептала ей на ухо:

— Какой он странный.

— Да, брось ты, — рассмеялась Памела, — будь умницей, он поможет нам в пятницу с нашей распродажей.

У нас с Памелой накопилось столько всякой всячины, что мы могли организовать сами среднего размера блошиный рынок, что и делали по субботам у себя во дворе. Буквально уже в семь утра у ворот стояла добрая сотня охотников и хором требовала впустить их. В эту пятницу, вечером, пока мы раскладывали наше барахло, Джозеф отложил себе один из костюмов Майкла, сшитых где–то в пятидесятых. Это был один из золотистых костюмов группы Элвиса, который сел на него, как если бы был сшит ему на заказ. Без рубашки, свободно распахнутый, виднелась его нежная, как у мифического Адониса, кожа груди. Без своих роговых очков, он стоял в дверях с гитарой Майкла, мурлыча нежную интерпретацию Blue Suede Shoes:

One for the money,

two for the show.

В этот волшебный момент он превратился из Кларка Кента в какого–то плотского бога, который завладел всем моим вниманием.

В самый разгар нашей утренней дворовой распродажи произошла одна удивительная вещь: один из покупателей вдруг подходит ко мне и спрашивает:

— Вас же зовут Катерина?

Этот человек оказался воспитанником Висты–дель–Мар, сиротского приюта, где я когда–то жила. Удивительно, что по прошествии стольких лет этот парень узнал меня. Он сказал, что хорошо помнит, как я привела однажды Боба Дилана на их территорию, и что за это меня посадили в карцер. Ха! Я не забыла, как они все насмехались надо мной и глумились над Бобом в тот день далёкого 1963 года, и какое унижение я тогда испытала! Я не стала ничего ему говорить, только повторила мои пророческие слова, сказанные всем им тогда:

— Я же говорила, что вы этого никогда не забудете.

Ещё он сказал, что я стала в приюте местной легендой. Я была дикаркой, и оказалась единственной, кому удалось оттуда сбежать. Ну вот, круг и замкнулся. Он заплатил пятьдесят центов за старую заигранную Rubber Soul и растворился в прошлом.

Утомлённые, выдохшиеся, потные, без сил, после десяти часов непрерывных обсуждений, споров и, в конечном итоге, упаковывания оставшегося непроданного хлама по коробкам до следующего раза, я предложила Джозефу за всю его безвозмездную помощь остаться и поужинать с нами. В другое время я бы расплатилась бесчувственными монетами, чтобы поскорее броситься в постель и заснуть, но в этот раз ощущение чего–то предстоящего воскресило от спячки мою душу. Вот если бы какой–нибудь чародей, подбросив монетку, забрал мои мысли о нём как о растяпе и дурне, и превратил бы меня в мечтательную школьницу, старающуюся изо всех сил произвести хорошее впечатление! Я приготовила для нас индийское карри и даже не заметила, как мы оказались в моей постели, такой страсти я ещё не испытывала. Мы любили друг друга до первых лучей восходящего солнца, и продолжили бы, но Джозефу пора было уезжать. Утром он улетал в Орегон, навестить своих родителей.

Джозеф работал актёром в местном театре и снимался в рекламных роликах, но, оказалось, подрабатывал ещё и столяром–краснодеревщиком. Он жил в простом каркасном крафтмане в Санта–Монике, который вечно перестраивался. Убранство было сродни кельи дзен–монаха. Ни дивана, ни ковра, просто чистенькая комната с простой кроватью и чертёжной доской, за которой он делал эскизы. В гостиной стояло пианино с небольшой фотографией в рамочке. Посмотрев повнимательнее, я обомлела; фотография Памелы, сделанная шесть лет назад у моего дома в Коннектикуте! Что это, игра Судьбы?