Одуванчик: Воспоминания свободного духа - [22]

Джон

Майк принёс мне хорошие новости. Он поговорил со своим братом, занимающимся рынком нянь и сиделок; если всё срастётся, как он сказал, я смогу жить в Сан–Франциско.

Его брат — Джон Стюарт, солист Kingston Trio. Он жил со своей женой и двумя ещё грудными младенцами на севере, в Мельничной Долине, а Трио в данный момент записывало здесь, в Лос–Анжелесе, свою новую пластинку для Капитоля, и Майкл взял меня с собой, когда поехал на студию, расположенную на углу Франклина и Вайна. Я знала, что дальше мне предстоял перелёт в Сан–Франциско.

Больше я никогда Майкла не видела, но часто думала о том, как случайные встречи могут изменить всю жизнь. А что если кто–нибудь другой сидел бы рядом со мной тогда в Трубадуре?

Мельничная Долина оказалось небольшим, претендующим на художественный вкус районом, расположенным сразу за мостом Золотые ворота, если ехать из Сан–Франциско. Мне действительно невероятно повезло. Жена Джона приняла меня как свою собственную дочь. Она сама обставила мою комнату, и взяла меня с собой в магазин, чтобы выбрать для меня несколько красивых новых платьев. Она купила мне мои первые в жизни туфли–лодочки на шпильках. Помимо всего, она платила мне целых десять долларов в неделю, за то, что я присматривала за её детьми и делала по дому разную, обычную в этом случае работу, и чувствовала я при этом себя совершенно равноправной. Меня приняли в семью, настоящую семью, но где–то в глубине души я чувствовала, что так не может продлиться вечно, что всё слишком уж легко получилось. Я чувствовала себя Ричардом Кимблом, героем телесериала, вечным беглецом, всегда ожидающим тяжёлой руки, ложащейся ему на плечо, на улице я всё ещё с опаской посматривала на копов: вот сейчас они меня схватят, и отправят обратно в Голливуд.

Я уже провела в блаженном счастье в семье Стюартов три месяца, как Джон объявляет, что не плохо бы меня записать в местную среднюю школу. Меня как будто спустили обратно на землю, опять мне придётся срываться с места. Ещё сказал, что хочет найти нам хорошего адвоката и, может быть, им удастся удочерить меня. Я понимала, что этого никогда не будет. Ему никогда не найти никого, кто бы смог встать на пути моей матери, и распутать паутину, которую она сплела. Без сомнения она предпочтёт видеть меня под замком, чем живущей в нормальной дружной семье. Я словно снова почувствовала на руках холод стальных наручников, мысленно перенесясь в те унылые, угнетающие душу залы Лос–Падриноса. Стюарты изо всех сил пытались разуверить меня, но я не видела ни единого шанса. Я оставила им на обеденном столе прощальное письмо, в котором как могла, благодарила за всё сделанное ими ради меня, и опять легла на прежний курс, целью которого был, как и прежде город Нью–Йорк.

Ники

В парке Созалито я познакомилась с группой хиппи и автостопом мы с ними доехали до Беркли. Нашей целью была небезызвестное Телеграфное авеню.

Шёл 1964 год, начало эйфории мира, любви и психоделии, самое начало революции детей цветов. В этом бульваре было что–то магическое, атмосфера созидания, калейдоскоп цветасто–одетых уличных певцов, бродяг, поэтов, хорошеньких девушек и статных, красивых парней с бунтарски отращенными длинными волосами. Одурманивающе–очаровательный аромат ладана, пачули и тлеющего гашиша застилал воздух таинственной мглой. Такого в Голливуде никогда и нигде не встретишь.

На Телграфном я встретила парня в совершенно невероятных солнцезащитных очках. В старомодную тёмную оправу Lucite были вставлены светло–зелёные стёкла, и я не удержалась и сказала ему:

— Отличные заслонки.

Он взглянул на меня поверх своих очков.

— Полагаю, тебе они подойдут больше, — сказал и надел их на меня.

— Ты здесь живёшь?

— Нет, я только что приехала. Мне даже негде переночевать.

— Не беда, — просиял он. — Остановиться найдём где.

Ники смотрел на меня ясным взором своих зелёных глаз и так заразительно улыбался, что даже рассмешил меня. Взъерошенные каштановые волосы чуть касались плеч его старомодной замшевой куртки, и что–то артистическое было в его осанке. Его манеры можно было принять за самодовольство, но это было только от того, что он хотел выглядеть солиднее своих лет. Ему было всего пятнадцать, но он уже писал стихи, курил паровозиком, играл на гитаре и водил старенький красный Чеви пикап. Мятежным духом, но юным сердцем, вот таким был этот Ники.

Родители его развелись, когда он был ещё ребёнком, отец, Рольф Кан, был гитарным мастером, а мать, Барбара Дейн, пела блюзы. Ники был предоставлен самому себе и играл по фолк–клубам уже с двенадцати. Но не только по духу был мне близок Ники, он взялся мне помочь безопасно добраться до Нью–Йорка.

Как и было обещано, он нашёл, где мне остановиться. У одних студенток, изучающих политологию в Беркли и живущих невдалеке от университетского городка. Вечером он заехал за мной, и мы в его грузовичке объехали все местные музыкальные клубы и уже ближе к полуночи, вернувшись на Телеграф–авеню, остановились послушать блюзы. Пара подростков, убежавших из дома и полных революционных идей, живущих просто настоящим моментом — вот кем мы были.