Одуванчик: Воспоминания свободного духа - [20]

— Вот увидите, однажды он станет знаменитым поэтом, — с жаром начинала я защищать его.

Мне очень нравилось милое и грубоватое звучание Corrina Corrina, Pretty Peggy-O и Baby, Let Me Follow You Down. Я сгорала от любопытства, кто же такой этот [Э]Рик фон Шмидт и мечтала попасть в Гринвич—Виллидж. Мими купила мне гитару, и я сама сумела подобрать аккорды к Don’t Think Twice, It’s All Right и Blowin’ in the Wind. В моём мозгу просто роились слова Боба Дилана, и я мечтала сбежать в Нью–Йорк.

1963

В следующий раз, когда Боб приехал в город, он встретил меня у ворот приюта. Он ждал меня в белом Мустанге с откидным верхом. Сам он не умел водить машину, за рулём сидел его друг, Виктор Меймьюдс, и мы уселись на заднем сиденье. Совершенно ясно, мне не разрешалось покидать территорию, но никакая колючая проволока не могла меня остановить.

Виктор привёз нас на пляж и высадил в Санта–Монике у волнолома. Боб выиграл для меня, расстреляв стрелками все шары, смешную плюшевую птичку. Рядом с каруселями было небольшое чудаковатое пляжное кафе, и мы, опустив пару четвертаков в игральный автомат, заняли столик в углу. Боб выбрал She Loves You и I Want to Hold Your Hand, одной новой группы. Он сказал, что ему очень нравятся их смены аккордов, и проиграл пластинки несколько раз подряд. Потягивая маленькими глотками мускатную шипучку в честь великолепной четвёрки и беседуя с Боб Диланом (э, да у меня никогда не было такой замечательной компании!), мы обсудили моё шаткое положение в этом мире, а когда я рассказала ему про свою борьбу и вражду с матерью, Боб посоветовал мне не видеться с ней некоторое время, но сказал, что однажды, придёт время, придёт одиночество, и она одумается. Я напряглась, вдумываясь в его слова, и попробовала представить свою всесильную непобедимую мать сломленной и одинокой. Ещё он сказал, что это моя жизнь, дарованная мне Богом, и что мне выбирать следовать ли в ней чьим–либо правилам или нет.

— Это твоя жизнь, — сказал он мне.

Многое из сказанного им для тринадцатилетней девочки было таинственным, загадочным, но я поняла главное. Я — свободна.

Уже сгущались сумерки, когда мы вернулись в приют, он подвёз меня на своём Мустанге прямо к воротам. Кроме Битлз, не думаю, что кто–нибудь из моей компании по Виста–дель–Мар видели кого–нибудь ещё с длинными волосами, и Боб вызвал в них нездоровый к себе интерес. Многие, окружив Мустанг, стали смеяться над ним:

— Кто это, парень или девчонка?

Мне было жутко стыдно, и позднее я пообещала этим неверным:

— Настанет день, и вы пожалеете об этом, но вам будет уже поздно просить прощение.

Я знала, что из–за Боба и Виктора, я вынуждена буду провести целый месяц взаперти, лишённая своих выходных, проводимых у дедушки с бабушкой, но мне было всё равно. Это стоило того.

Другой раз я сбежала с Бобом, чтобы посмотреть одного революционного комика, Ленни Брюса. Я помнила, что мама часто ходила на его выступления в Единороге, но у меня и в мыслях не было, что встречусь с ещё одной легендарной личностью. Дом Ленни стоял на самой вершине, над Сансетом. Он не был роскошным или грандиозным, как другие. Простой оштукатуренный современный дом, с единственном отличием — огромным окном, через которое открывался великолепный вид на Сансет–Стрип. Мы с Бобом провели там всего несколько часов, но я хорошо запомнила Ленни, он выглядел as looking damp and behaving somewhat frantically. У окна стоял мощный телескоп, направленный на аптеку Швоба. Помню, как Боб спел Ленни несколько своих песне, пока тот рассматривал ничего неподозревающих посетителей аптеки и пешеходов.

По возвращении в Вудсток Боб получил несколько моих писем, писем, какие обыкновенно пишут девочки, длинных и сентиментальных. Ещё я несколько раз звонила ему, чтобы услышать от него много новых мудрых и рассудительных слов. Но никаких романтических ноток, по крайней мере, с его стороны не было. Не сомневаюсь, что я была интересна ему лишь из–за моей экстраординарной истории. В 1963 году ещё редки были случаи плохого обращения с детьми. Подростки ещё не увлекались наркотиками и не сбегали из дома. Это было достаточно мирное, тихое время. Думаю, ему нравился мой искренний энтузиазм, с которым я слушала его, более того, я понимала всё, что он мне говорил.

1964

К четырнадцати я вытянулась и стали намечаться формы. С волосами я состригла и свои возвышенные идеалы. Я стала убегать вечерами из общей спальни и садилась на автобус, следующий из Венеции в Западный Голливуд. С гитарой за плечом я направлялась прямо к Трубадуру, очень популярному в то время на бульваре Санта–Моника клубу, где играли фолк, спорили о музыке и выступали новые имена. Небольшая ниша в деревенском стиле с театральными креслами вдоль стен и большими столами прямо перед сценой. Место, куда просто приходили посидеть и послушать новых исполнителей, где хорошенькие молоденькие официанточки разносили яблочный сидр с корицей. У меня появилась перспектива, цель, моя собственная мечта. Я захотела писать, писать стихи, и петь, и посвятить себя музыке.

Я ещё была мала, чтобы в полную силу тусоваться в Трубадуре, но из–за моего отчима, известного фолк–певца, ко мне было особое отношение. По понедельникам проходили так называемые «вечера улюлюканий» (Hoot Nights), когда любой человек мог выступить перед публикой. Ты могла встретить там и Джима (также известного как Роджера МакГвинна) в затенённой общей зале, исполняющим собственную обработку песен Битлз, и Дэвида Кросби с лицом херувима, выступающего со своей группой Balladeers. Я успела по уши влюбиться в юного Кросби, и это стало ещё одной причиной моих еженедельных побегов из приюта.