Одуванчик: Воспоминания свободного духа - [18]

Без особых происшествий проходил месяц за месяцем. Я была под медицинским наблюдением, мною занимались воспитатели и интересовались социальные работники, пытающиеся доискаться и расшифровать эту «таинственную девочку». Как только они ни старались, и льстили мне, и упрекали, и пробовали подловить меня, но я не давала им никакой зацепки. Я думала, что мне удалось обхитрить всех, но вмешался глас Рока. Я привязывала готовые помпончики на нитки для волос, когда по внутренней связи объявили, что ко мне пришли посетители. Я подпрыгнула на месте, кровь застыла у меня в жилах. Не иначе как злая колдунья и её зловредный дружок Вельзевул нацепили маски благочестивых смертных.

Пока рядом был социальный работник, моя шикарно одетая мать и её лихой менестрель были сама сердечность, как Оззи и Харриет, но как только мы вошли в комнату свиданий, моя мать отвесила мне такую затрещину, что на щеке остался розовый след от её ладони.

— Надеюсь, ты здесь счастлива, потому что я устроила так, — шёпотом зарычала она, — что ты будешь гнить здесь, пока тебе не исполнится восемнадцать.

Она не могла сделать меня ещё счастливее, чем пытаясь таким образом меня расстроить. Думаю, она даже не догадывалась, что этим она подписывается под тем, что навсегда теряет надо мною власть. Теперь я легально находилась в безопасности. Семь лет ареста звучит, как целая вечность, но это определённо лучше, чем вернуться в Аид на Харриет–стрит. Итак, я одержала победу.

Вскоре после её визита я получила хрустящий новенький конверт из Флориды с эмблемой гостиницы Эден–Рок. В конверте было письмо от моей бабушки Мими, в котором говорилось, что она едет с намерением выручить меня. Но сообщала также, что это будет нелегко, так как моя мать отказалась подписать бумаги на передачу меня ей, и об удочерении не могло быть и речи. Мои дедушка с бабушкой подали на неё в суд, и дело тянулось целый год, кончилось всё соглашением: меня — им, деньги — ей. Жить с Мими и Элом мне не разрешили, но меня перевели в частный пансион,

и теперь я могла приезжать к ним на выходные

В моей жизни всё же была одна постоянная вещь, которая всё время звучала во мне — это моя вера в Бога, мои непрекращающиеся сны, в которых ко мне приходил Иисус, и моё эмоциональное родство с католицизмом. Оно было моим щитом, моим священным правом. Даже живя у матери с её фолк–певцом, я, рискуя нарваться на её гнев, тайком пробиралась по воскресеньям в близлежащую церковь. Мою религиозную веру поколебать не могло ничто, но однажды, я столкнулась с новой совершенно иной доктриной.

Виста–дель–Мар был одним из еврейских сиротских приютов, а также домом для детей, которые ждут своего определения или неспособных жить в своих семьях. В переводе название означает «Морской вид», но никакого океана поблизости не было. Очаровательное место, небольшой самостоятельный мирок, где учились одновременно и мальчики, и девочки. Перестроенное в 1925 году в приют для еврейских детей ранчо в Западном Лос–Анжелесе. Хорошо ухоженные земли, теннисные корты и огромный, олимпийских размеров бассейн. Свой лазарет и свой собственный внушительных размеров храм. Пять двухэтажных домиков, в каждом из которых жило около двадцати детей, утопали в зелени живых изгородей. Всё там выглядело как декорации киностудий, и действительно, там часто снимались разные эпизоды каких–то фильмов. Для того чтобы попасть туда, необходимо было исповедовать еврейскую веру. Но меня приняли из–за моего дедушки, он был членом клуба Странствующих монахов и на протяжении многих лет щедрым их покровителем. Не было на земле прелестнее и уютнее места, куда бы они могли меня поместить. От меня только ожидалось, что я начну учить иврит, посещать их церковь, и участвовать в их традиционных праздниках.

Аскетизм Лос–Падриноса и независимость от моей сумасшедшей матери, воспитали во мне мятежный дух. В двенадцать я уже обладала значительным жизненным опытом, думаю, даже большим, чем многие взрослые за всю их жизнь. Я уже философски относилась к неудачам и потерям, меня увлёк иудаизм, и по–прежнему я мечтала стать монахиней. Но мне дали понять, что мои религиозные суждения, мягко говоря, здесь не популярны, и то, что я озвучила некоторые из них в еврейской школе послужили причиной, что я вынуждена была пропустить несколько поездок по выходным к моим дедушке с бабушкой, но это не сработало, и я никогда не упускала случая рассердить бедного старого мистера Соломона цитатами из Библии и моими упражнениями в ораторском искусстве. Я не была иудейкой, и спасибо педагогам, я выучилась читать, писать и говорить на этом языке. Я даже знала, как вознести Субботнюю хвалу на иврите. Если не считать богословия, программа была в точности такая же, как и в обычной школе, средней школе Палм–Юниор, стоящей на Шевиот–Хиллз, откуда открывался великолепный вид.

Не надо много времени, чтобы понять, что домашние дети не были в центре внимания, что это мы были особенные, мы росли вне своих семей, но были и другие небольшие различия, которые разводили нас в разные стороны. Во время пасхи нам не разрешалось есть дрожжевой хлеб. Когда на обед мы приходили с арахисовым маслом и бутербродами из мацы, на нас смотрели как на марсиан. Я уж точно была для них инопланетянкой. Я так и не смогла прибиться к этой стае, даже в Лос–Падринос, среди тех девочек–воровок я чувствовала себя больше дома.