Одуванчик: Воспоминания свободного духа - [19]

Я жила ради пятниц, когда за мной заезжала Мими, и мы стремительно неслись по шоссе в сторону её дома на Холмах.

Она брала меня с собой в фешенебельный Теннисный клуб, поплавать в бассейне, мы ходили по дорогим магазинам Беверли–Хиллз, но перед тем как вернуть меня домой (ой, как далеко от моего истинного дома) мы обязательно ужинали в Гамбергер–Гамлете. И каждый раз Мими мне говорила при расставании:

— Мы работаем над этим, любовь моя, уже совсем скоро, мы сможем забрать тебя домой.

Моя жизнь — это всегда сложенная сумка; я никогда не знала, что меня ждёт завтра. Никакой стабильности, никакой логики; всё вокруг менялось с неимоверной быстротой. Никакие цели, никакие устремления не воплощались. Я как парусник после шторма дрейфовала в океане жизни. Как сторонний наблюдатель, следящий за чьей–то странной игрой.

Я потеряла стержень. Меня смутили чужой верой. В приюте моё стремление выжить и сохранить в неприкосновенности свою душу, они принимали за непослушание и видели во мне только своенравного бунтаря.

И с каждым поворотом колеса Судьбы, моя жизнь круто менялась. Мой старый друг Ричард, тот самый, который двумя годами ранее признавался мне в своей сумасшедшей ко мне любви, узнав о моём незавидном положении, написал даже несколько прошений в суд, в безуспешных попытках вызволить меня из Лос–Падринос. Мими и Ричард, занимаясь моими делами, сдружились, но Мими не догадывалась о навязчивой идее Ричарда по отношению к её внучке; она видела в нём только союзника. Она рассказала ему о Диане и о плохом её со мной обращении, и они вместе обсуждали возможности моего освобождения. Я ничего тогда не знала о педофилии, и думаю, у Ричарда было что–то вроде этого, но он был одним из немногих, кто поддержал меня в детские годы. Помимо того случая со сломанной рукой, когда он отвёл меня к врачу, он проявлял искреннюю обо мне заботу. Я ничего не знала тогда о любви, но Ричард мне нравился до одного вечера, когда он, вдруг, попытался раздеть меня.

Когда меня поместили в Виста–дель–Мар, мы обменялись несколькими невинными письмами, и я звонила ему из будки у нас во дворе. У Ричарда был свой клуб, и он был в курсе всех новоиспечённых талантов. Он также вёл знакомство с одним малоизвестным двадцатидвухлетним фолк–певцом по имени Боб Дилан. Боб только что приехал в Лос–Анжелес из Вудстока, чтобы сыграть на концерте в Санта–Монике, и Ричард пригласил меня. К счастью были выходные, и Ричард убедил Мими, что посещение концерта Боба Дилана может стать для меня очень познавательным. Она восприняла это очень скептически, но всё же отпустила меня с ним в ту субботу.

Таинственным и загадочным показался мне этот тощий молодой человек, появившийся на сцене, он нашёл во мне благодатную почву и заколдовал своими песнями The Times They Are A-Changin’, Blowin’ in the Wind и Girl from the North Country.

Я ещё не встречала такого красивого мужчину, его мягкие кудри были немного длиннее, чем принято, а кожа — гладкой и бледной, почти без признаков бороды.

После концерта за кулисами мы познакомились с Бобом, причём мою руку он задержал в своей дольше обычного в таких случаях. В его ладони было что–то особенное, что мне запомнилось, а когда я взглянула в его зелёные глаза, новое, необычное для меня чувство затрепетало где–то глубоко у меня в груди.

Это случилось на вечеринке, устроенной после концерта Боб Дилана, в доме Бена Шапиро, его агента, на Голливудских Холмах, куда пригласил меня Боб. Ричард разрешил мне и добавил, что присоединится к нам позднее. Я тогда не знала, что Ричард успел предупредить Боба о моём положении, так что Боб взял меня под своё крыло. Вечеринка проходила там, где Кингс–роуд поднималась круто вверх над Сансетом в старом, построенном в испанском стиле особняке. Нарисованные с большим чувством Майлзом Дэвисом эскизы с видами Испании отражали колеблющийся свет освещённой свечами большой залы, полной старинными вазами, резной мебелью и увеличенными фотографиями блюзменов и других музыкантов. На паркетном полу, устланном восточными коврами, всюду были разложены большие подушки вместо кресел, что создавало чудесную богемную атмосферу.

И сидя у жарко натопленного камина, мы с Бобом провели несколько часов. Он был невосприимчив ни к назойливым, влюбчивым цыпочкам, ни к пластиночным продюсерам, жаждущим получить минуту его внимания. Мы говорили о Прощении, о том, о чём я даже никогда и не задумывалась, и мне не верилось, что я когда–нибудь смогу простить. Он говорил мне о силе духа, что мне уже было знакомо, и о свободе в философском смысле этого слова. Он говорил простыми, ясными словами, обо всём, о чём я сама уже думала. Я и сама уже к этому времени к материальным благам относилась философски. В конце вечера Боб написал на маленьком клочке бумаги свой телефон и адрес в Вудстоке и, прощаясь, сказал, чтобы я ему звонила (сказал, чтобы звонила за счёт вызываемого абонента).

Я купила его первую пластинку и проигрывала её бесконечно, заиграла её так, что через некоторое время игла даже не могла найти нужную бороздку. Но мои малообразованные подруги по приюту не разделяли моего энтузиазма. Шёл 1963 год, мне было тринадцать, и Битлз только что вышли на сцену с She Loves You. Девочки с презрением относились к музыке Боба и очень скоро возненавидели его голос. Они начинали смеяться и издеваться надо мной, каждый раз, как я ставила его пластинку.