Одуванчик: Воспоминания свободного духа - [15]

— Залезай в машину, мы поедем кататься.

Я очень удивилась, я почти никогда с ним никуда не ходила, и мне стало интересно, куда же мы поедем. Мы проехали весь Голливуд, и выехали в пригороды. Когда мы добрались до полуразрушенных глубин Лос–Анжелеса и добрались до какой–то железнодорожной станции, он остановился, и мать сказала, обращаясь ко мне:

— Вылезай.

И они укатили, оставив меня в темноте на какой–то дороге рядом с железкой, кругом никого, только двое пьяниц вдалеке сидели на детской площадке. Меня охватил ужас. Не может быть, чтобы мои родители бросили меня, я была ещё совсем девочкой, мне было всего одиннадцать, и полностью беззащитной перед ударами Судьбы.

Впереди по дороге я увидела кусты, в которых могла укрыться в случае опасности. Я не знала, что делать, я только понимала, что мне нужно держаться подальше от света и дожидаться утра. Я боялась быть обнаруженной какими–нибудь местными пьяницами. Через несколько часов я увидела Диану и её фолк–певца, объезжающих квартал, и выбежала из кустов, маша им рукой. Не знаю, почему они вернулись за мной, может они надеялись, что я исчезну, а затем передумали? А может быть, этим они хотели показать мне, насколько шатко моё положение, и как благодарна я должна была быть им за то, что они приютили меня?

Мы вернулись на Харриет–стрит около полуночи. Фолк–певец достал Библию и, раскрыв на Книге Руфи из Ветхого Завета, сказал, чтобы я прочла, а затем в письменном виде описала ему основные моменты жизни Руфи. Когда работа была окончена, я приписала слова моей благодарности и преданности, написала о том счастье, которое я испытывала живя с ними. Перед тем как отправиться спать мать дала мне таблетку дексамила и проследила, чтобы я выпила её.

Книга Руфи — это рассказ о покорности, благочестии и жертве. Читать её оказалось нелегко, и я ломала себе голову, зачем они заставили меня описывать её жизнь. К тому времени, как я окончила читать книгу Руфи и писать своё сочинение, наступил рассвет. Действие дексамила начало проходить, но было уже пора собираться в школу.

Западно—Голливудская начальная школа была моим прибежищем, короткой передышкой от моей жизни дома, о которой никто не знал. В тот месяц в моём классе появились наркотики, в основном марихуана, самый опасный вид сорных трав. Думаю, я была единственной, кто обладал информацией из первых рук. Дома было всегда так накурено, что можно было заторчать, как только открывалась входная дверь.

У меня было желание присоединиться к школьному оркестру, и моё сердце я отдала бы виолончели. Но когда я попросила мать подписать бумаги, чтобы я могла приносить инструмент домой, в ответ я услышала ясное, простое, категоричное «нет».

— Виолончель — это не для тебя.

Она не могла выносить ничего, что касалось меня. Даже когда моя бабушка Мими присылала мне подарки на день рождения, она возвращала их в магазин и меняла на что–нибудь для себя, доказывая мне, что Мими её мать, но не моя.

Дня не проходило, чтобы Диана меня не ругала, постоянно обвиняя меня в моём уродстве:

— Почему ты так непохожа на меня?

Не дай бог, мне было вздохнуть при ней, это тоже приводило её в ярость, и я стала контролировать свои эмоции. Я стала внимательнее относиться к тому, как хожу, как двигаюсь. Я не понимала её гнева по отношению ко мне, я только понимала, что бессильна изменить что–то. Не думаю, что причиной была моя расцветающая красота, ведь я была источником её раздражения с самого моего рождения. Я только стала понемногу привыкать к её вспышкам бешенства.

Однажды, когда я нечаянно поставила шкатулку с нитками не на то место, она чуть не вытряхнула из меня всю душу, она разбудила меня среди ночи, и я никак не могла найти её. Помню, думала, что, может быть, она права, и я больна и мне не следовало появляться на свет, и не понимала ничего, потому что была умственно отсталой? И думала, может быть, если бы я была нормальной, между нами бы установился мир? И я молча соглашалась, когда из моего детского погружения в себя вырывал меня её ясный звонкий оклик, отдававшийся эхом в моей голове: «Нет!»

Моя мать испробовала тысячу способов, вытрясти из меня все желания — за исключением меня самою. Но чем жёстче были её попытки, чем злее было её неистовство, тем сильнее становилась я духом. Единственным моим достоинством, как я считала, были мои тонкие и длинные, шелковистые белокурые волосы, непонятно почему, никогда не привлекавшие её внимание до одного случая. Может быть, я повернула голову слишком быстро, может быть, свет заиграл в них, но она сказала, вдруг, своему фолк–певцу: «Возьми ножницы, надо срезать ей волосы».

Для меня они были символом защиты, в них я скрывалась, когда меня захлёстывали эмоции, и стоило мне наклонить голову, я чувствовала себя невидимкой. Своими огромными портновскими ножницами, она грубо превратила мои локоны в короткие заросли над ушами, оставив следы ножниц лесенкой на моём затылке, а её ухажёр в это время равнодушно взирал, на отбрасываемые ею прямо на ковёр мои длинные пряди.

— Так–то лучше, — произнесла она. — Теперь она выглядит на свой возраст.