Одуванчик: Воспоминания свободного духа - [14]

Мне постелили в гостиной, и я спала под тиканье и бой многочисленных часов, до сих пор я не могу заснуть, если рядом с моим ухом не тикают часы.

Утром Клэр отвезла меня на своём классическом чёрном Кадиллаке 1949 года в дом моей матери, находящийся всего в четырёх кварталах.

— Тебе полагается жить со своей матерью, — сказала она. — И теперь мы едем домой.

5

За те несколько месяцев, как меня не было, многое изменилось на Харриет–стрит. Шёл 1961 год и Диана снова была влюблена; на этот раз в харизматического фолк–певца. Он пел в одной популярной фолк–группе начала шестидесятых. Группа взлетела достаточно высоко с несколькими золотыми сорокопятками, и их концерты проходили с аншлагом, включая и Голливудскую Чашу.

Симпатичный, высокий и худощавый, он был элегантен и обладал неким магнетическим шармом. Мать таяла под его мелодичные заклинания. Он пел ей серенады, свои и традиционные испанские, и проводил с ней и дни, и ночи в постели. Диана была полностью поглощена своим новым менестрелем, и вскорости наш дом превратился в место тусовок фолк–музыкантов. Все, от юного Леона Рассела до Гленна Кампбелла переступали через наш порог. Большой, дородный Хоуит Акстон написал свою знаменитую Greenback Dollar в нашей гостиной, и у нас даже жили свыше месяца полным составом блуграсс–оркестр, Dillards. До самого рассвета в нашем двухэтажном крафтсмане звучала пленительная музыка, и не кончались разные экзотические наркотики. Мне было на руку такие постоянные компании, это отвлекало Диану от меня, и она почти меня не терроризировала.

Ещё чуть–чуть и моё несчастное положение могло улучшиться. Мича Джейни, альтиста из Dillards, заинтересовали мои отношения с родителями, и он решил мне помочь. Его жена с дочерью жили в Миссури и, посадив меня на самолёт, он собирался отослать к ним меня, у них я могла бы спокойно пожить. Мы до мелочей продумали весь этот наш сумасшедший план, и я написала письмо его жене, описав себя в нём, и спрятала под матрац. Но на следующий день, собираясь на почту, его на месте не оказалось. У меня сердце зашлось. Мать нашла письмо — это был конец всему. Dillards уехали.

Начинались шестидесятые, и, несмотря на то, что мы жили достаточно уютно, у моей матери оставались очень специфические представления о тот, как нам всем питаться. По существу еда в нашем доме предназначалась только ей, и она жестоко нас избивала, если мы решались дотронуться до неё. В её холодильнике гнили недоеденные ею продукты и только когда они покрывались плесенью или пеной до неузнаваемости мы со Скотом позволяли себе дотронуться до них. Она имела привычку скоропортящиеся продукты держать у себя в спальне в шкафу или просто на кухне в двух буфетах. К одному из них, старинному с резными геральдическими фигурами, она вообще запрещала подходить:

— Держите при себе свои паршивые руки, мать вашу! — предупреждала она нас с братом.

На нашей полке в изобилии стояли консервы и крекеры, но чтобы открыть банку нам требовалось её разрешение. Единственное, чем она нас баловала — это томатным соусом. Бутылка всегда стояла у раковины, и горячий соус она называла «лже–лекарством». И не дай Бог, заподозрить нас в чём–либо запретном, тогда нам подавались ложки, разогретые почти докрасна. И если мы отказывались от заправленного перцем соуса, нам предназначался глоток жидкости для мытья посуды. Аналогичные правила существовали и для нашей собаки, Толли. Диана привязывала нашего волкодава к креслу очень коротким поводком. Собака была так худа, что кожа висела, но ей давалось ровно столько, чтобы она только не умерла с голода. И ещё: чтобы она не писала в доме, ей запрещалось давать пить. Мне было жалко смотреть на страдания несчастного животного, и я тайком, пока Диана спала, кормила её. Что касается меня лично, то я часто лакомилась бесплатными шоколадками из конфетниц в винном магазине Тёрнера на Сансете.

Вам никогда бы не догадаться, что могло скрываться за миловидным лицом этого фолк–певца, но тёмные стороны его души оказались сюрпризом даже и для моей матери. Он не гнушался не только психологическим, но и физическим насилием над близкими ему людьми. Его сумасшедшие увлечения, продуманные до мелочей, не были уж очень безобидными. Однажды вечером он, усадив меня напротив себя как можно ближе, приказал, не моргая пристально смотреть ему в глаза. После получаса такого сидения, его лицо стало искривляться и превращаться в лицо ужасного демона. Его глаза проникли в моё подсознание, а сам стал говорить пугающие меня вещи:

— У меня есть сила отправить тебя в такие места, о которых ты даже не имеешь ни малейшего представления. Я покажу тебе глубины самых глубин, самые тёмные уголки ада.

И я верила ему. Он совершал с нами какие–то сатанистские ритуалы, которые он придумывал, когда у него было плохое настроение. Часто он ставил нас с братом лицом к стене и наклонял нас так, чтобы мы упирались в неё одним пальцем, и мы оставались так стоять, пока палец не начинал гореть адской болью, или заставлял стоять нас на одной ноге, пока я в изнеможении не валилась на пол.

Однажды вечером он подошёл ко мне и сказал: