Одной крови - [33]

Самым сложным для моей жены окажется последнее. Свои волосы она любила очень сильно. Как и я.

26

Длинные, густые, толстые, так вкусно пахнущие, сводящие с ума. Прямые. За несколько минут до начала дождя всегда начинают виться. Под первыми каплями — заворачиваются в кудряшки. Волосы щекочут кончики пальцев. Ты наклоняешься над моим лицом, они падают мне на щеки, мы целуемся. Я хорошо помню наш первый апрель, как свет падал на твое красивое лицо и на твои волосы, а я смущался и краснел. Ты собирала волосы в хвост, открывая опасные для впечатлительных мальчиков пубертатного возраста скулы. Я впадал в кому. Ты помнишь?

Мне так нравится, что ты их никогда не красила. Не наращивала. Не накручивала. Не подстригала коротко. Не совершала против этой красоты никаких тяжких преступлений. Милая моя, дай последний раз уткнуться в них носом. Надышаться ими, запутаться в них. Запустить в них свои руки.

Ничего этого я, разумеется, не произношу вслух. Я говорю это про себя, обнимая печальную жену у входа в парикмахерскую:

— Юль, ты помнишь, что сказал доктор? Они вырастут и будут еще лучше. Еще лучше, понимаешь? Значит, они будут вообще космически крутыми.

— Мне кажется, он просто так меня подбадривал, чувствуя, что для меня все это значит.

— Что думаешь, сразу налысо?

— Нет. Думаю в два этапа. Сначала просто очень коротко подстригу, чтобы привыкнуть. Потом, когда начнут выпадать, а рвать на себе будет нечего, побреюсь совсем.

— Все правильно. Я бы тоже так сделал. Хочешь, я побреюсь с тобой заодно?

— Зачем?

— Не знаю, за компанию.

— Нет, не надо. Что за глупые жертвы? Я пошла. Запомни меня такой.

— То, что у тебя в голове, нравится мне ничуть не меньше того, что на ней.

Юля подстриглась. Совсем коротко, как мальчишка. Мы прошлись по магазинам, купили несколько шапок и симпатичных платков: очень скоро они ей понадобятся. Потом зашли в ресторан, решили заесть стресс вкусной итальянской едой:

— Как хорошо, Ром, что никому из нас не пришла в голову мысль купить парик.

— Как это не пришла? Мне пришла.

— Шутишь?

— Понятно, что ничего пошлее парика нет. Но если речь идет, например, о розовом каре, как на японских школьницах в гольфах, то я не против: парик так парик.

— Представь, в таком ходить по больнице… и в гольфах.

— Только в таком виде и нужно ходить по больнице. Особенно по этой. Хоть какой-то признак жизни появится на двадцать три этажа скорби.

— Как думаешь, Ром, на Каширке случаются интрижки и романы?

— Очень надеюсь, что случаются. Очень надеюсь, что кроме болезни на Каширке хоть что-то между людьми происходит.

* * *

Через две недели после начала химиотерапии Юля, принимая душ, заметит, что ее волосы осыпаются, как умирающие поздней осенью листья. Она возьмет машинку и сделает себе ирокез, о котором с детства мечтала. Еще через неделю, не дожидаясь, когда на голове останется три волосинки, мой брутальный Уотти Бьюкэн побреется налысо и станет трогательной и невинной Шинейд О’Коннор.

Кто бы мог подумать, что лысые женщины могут быть такими привлекательными и сексуальными.

Я влюблюсь в свою жену во второй раз. Как будто заново.

27

Юля переехала на Каширку. Как будет реагировать ее организм на химиотерапию, никто не знал. Как скоро она сможет вернуться домой — никто не знал. Сколько мы тут пробудем безвылазно — никто не знал. Поэтому подготовились мы на всякий случай капитально. Привезли одежду, постельное белье, посуду, воду, ноутбук с фильмами, модем для доступа в Интернет, в который Юля ни разу не выйдет, любимые сладости, к которым она не прикоснется. В палате на двадцатом этаже, куда поселили мою жену, было две кровати. Вторая кровать, к счастью, была не занята. Я приоткрыл балкон, снял ботинки и улегся в постель:

— Что ты делаешь, Ром?

— Устраиваюсь. Располагаюсь. Чувствую себя как дома. Я буду ночевать здесь, с тобой.

— Не думаю, что это хорошая идея. Вернее, она отличная. Но тебя же наверняка выгонят со скандалом.

— Никто. Ни один человек. Никакая сила меня не поднимет с этой кровати и отсюда не выгонит. Я остаюсь с тобой. Здесь.

— Самонадеянное заявление.

— Нет.

В палату зашла нянечка, увидела меня, попыталась было сделать замечание, но я посмотрел на нее с такой любовью, что замечание растаяло у нее во рту, как шоколадная конфета. Проглотив конфету, она вдруг сделала предложение, от которого было бы странно отказываться:

— Молодой человек, вам, может, матрас принести? Или вы прям так спать будете?

— Как вас зовут?

— Лариса. Викторовна.

— Лариса Викторовна, я вас обожаю.

— Ой.

Юля принялась разбирать вещи. Доставала одежду из сумки, раскладывала ее в шкафу:

— Ну вот, мы только пришли, а ты уже с нянечками заигрываешь.

— Ты же спрашивала про интрижки на Каширке…

Нянечка вернулась с матрасом и новой подушкой. Отдала все это добро и предупредила, чтоб я не смел таскать в больницу цветы. Цветы здесь почему-то строго запрещены. Но больше никаких запретов не было. Я еще раз на всякий случай признался ей в любви.

Так я легализовался в Блохинвальде. Хочешь — ночуй. Хочешь — живи. Специфика болезни онкологических пациентов такова, что родственникам фактически разрешается находиться с больными двадцать четыре часа в сутки. Нужно только успеть попасть в здание до восьми вечера. После восьми двери закрываются. Войти и выйти не получится.