Однажды в России - [10]

И верно, недели не прошло, как он напрочь, наглухо забыл о нелепом происшествии. Жизнь внезапно сорвалась с привычного ритма и помчалась даже не галопом, а бешеным аллюром. Рыжак позвал его на мальчишник к одному из приятелей, обитавшему в знаменитом Доме на набережной, и Вальдемар с головой нырнул в пряную атмосферу фрондёрского вольнодумства, бесстрашных политических анекдотов и бесконечного ржачного трёпа несогласно мыслящих риторов, софистов и прочих говорунов, страстно пекущихся о всеобщем благе и отважно воюющих с невежеством и заблуждениями тупых соотечественников.

Хозяин квартиры, худой высокий парень — звать Андреем — в толстых роговых очках, придававших ему ученый вид, с напускной мрачностью рассказывал, что на смотровой площадке их дома, как раз над бывшим большим балконом великой балерины Ольги Лепешинской, знакомый его знакомого поставил пчелиный улей.

— И что вы думаете? — Руки Андрея сотрясли воздух в многократных конвульсиях. — Через две недели к нему заявились кагэбэшники. Пчелы паслись в кремлевских кущах, ближе-то зелени нет, и кого-то, видать, покусали. Да и вообще непорядок! Никогда пчел там не было. Откуда они, зачем? — Весело воскликнул: — Но как они вычислили, где улей?

Большую комнату сотряс взрыв хохота, посыпались шутки. Андрей, прервав разнобой, громко оповестил:

— Они засекли полет пчелы! Вот это техника!

Компания подобралась молодая, как вскоре понял Вальдемар, сплошь эмэнэсы, словно клуб младших научных сотрудников, настроение у всех приподнятое, народ шумливый, ретиво-речистый. Хором принялись подначивать Андрея: байка! Кто-то вспомнил классику — «Полет шмеля». А когда отсмеялись, парень в красно-белой ковбойке — обликом похож на того канадца, но густобровый — сказал:

— Ладно, мужики, подкину-ка я для разминки анекдотец, а потом и о делах поболтаем.

Анекдот был толковым, как потом понял Вальдемар, в тему. А суть такая. Когда тело Сталина выносили из Мавзолея, Хрущев, по дефициту валюты, задумал продать мумию на мировом аукционе. Американец дал миллион, китаец пять, а израильтянин десять. Хрущева и спрашивают: «Отдавать товар?» Он почесал свою буйную шевелюру и отвечает: «Нет, не надо. Говорят, две тысячи лет назад у них кто-то воскрес».

Снова отсмеялись, и Андрей вбросил:

— А на балконе у Лепешинской стояли гипсовые бюсты Сталина разной величины, штук десять. Ей-богу, сам видел. Слухи ходили, будто она его любовница, он в Большом театре часто бывал.

В тот день Вальдемар узнал о тиране больше, чем за всю предшествующую жизнь. Смехачи разноголосым хором обругали, обсмеяли и пригвоздили отца всех народов, настаивая на том, что перестройку надо начинать с изгнания из всех пор власти сталинистов, поднявших голову при Брежневе.

Итог подвел Андрей:

— Никакого сталинизма не было. Была сталинщина!

«Странные сборища», — думал поначалу Вальдемар. Но уже через три-четыре гостевания в Доме на набережной, у Каневского — фамилия Андрея, — ему стало ясно, что это вовсе не традиционная дружеская компания, а скорее некий кружок по интересам. Впрочем, нет! Конечно, не кружок — круг! Это новое понятие — круг! — приподнимало Вальдемара в собственных глазах, он прекрасно понимал, что войти в круг — это вам не записаться в кружок, он чувствовал себя причастным к пока неясным, однако суперпрогрессивным стремлениям, которые обуревали собиравшихся у Каневского поклонников грядущего успеха.

Кинулось в глаза, что это были очень разные люди, в угаре зубоскальства, вразброд рвавшиеся к общей цели. Они отличались внешним видом и манерой поведения, они работали в разных НИИ, а кое-кто, как заядлый анекдотчик густобровый Максим, и вовсе был гуманитарием. Но особенно Вальдемара интриговали три странности этих собраний. Здесь никогда не распивали — рыцарей стакана не было. Сюда никто не приходил с женщинами, хотя в личном качестве женщины здесь бывали, бухтели, «выступая» на равных с мужиками, не уступая им в красноречии, но при них было не матерно. Наконец, обращало на себя внимание то, что у Андрея часто появлялись новые говоруны, словно бутылец на пьянку, приносившие с собой самые фантастические слухи-послухи, а завсегдатаи вдруг исчезали. Для Вальдемара такое было в новинку, он не знал, как понимать эту текучку. Но годы спустя, когда довелось посетить кинотеатр, где зрители входили и выходили во время сеанса, ему вспомнились те посиделки в Доме на набережной.

Впрочем, костяк постоянных «кружковцев» все-таки сложился, и осенью, подгадав отпуска, они могучей кучкой полетели в Джубгу. То были незабываемые две недели отдыха. Листая страницы дней, мужики увлеченно чертили на влажном песке какую-то хренотень, фантазируя по части завтрашних жизненных успехов, а жёны или подруги — как Анюта — загорали на лежаках в сторонке. Вечерние программы у каждого были свои, и за счет новых курортных знакомств пляжная компания мечтателей — волна стирала их умозрительные песчаные схемы — разрасталась.

К ним прибились два искушенных по экономической части чувака из Ленинграда, почему-то называвших себя змеиногорцами, с поперечным Госплану состоянием умов. Эти глашатаи истины запомнились безоговорочными наставлениями о скорогрядущей жизни, ибо качество нового важнее количества старого, которое вот-вот будет отринуто. Они принесли с собой весьма подходящий для тогдашних настроений девиз: «Жги и жди!» Сами змеиногорцы жгли беспощадно, чуть ли не в жанре проклятий сокрушая отжившее, не щадя ни признанных авторитетов, ни текущих порядков, и, похоже, хорошо знали, чего ждать. Горбачевские призывы к ускорению их вообще не интересовали, они насмешливо называли этот лозунг ускорительством. Ребята с берегов Невы жили какой-то другой жизнью, готовились к чему-то важному и неизбежному.