Однажды в Бишкеке - [40]

Можете вообразить, насколько ужаснее быть вырванным из сладкой грезы ударами сапог и прикладов четырех египетских пограничников! И они не бабы, от них не отмахнешься.

«Джасус! Джасус!» — орали они.

Я знал, что означает это слово. Из прессы знал. Так палестинцы называют тех, кто сотрудничает с израильскими службами. Джасус по-арабски значит «шпион».

Меня сначала вели, потом везли, потом опять вели. Сдали другим. Я получил несколько раз по морде. Но не очень сильно, скорее так, для острастки. Потом меня допрашивал майор через солдата-переводчика. Я сказал, что хотел найти бедуинов из племени Аль-Азазме, чтобы стать одним из них. Египетский майор ударил меня в ухо. Я показал ему визитку следопыта Мухаммеда с рекомендательными словами на обратной стороне. Майор прочитал их и начал ржать.

Египтяне заперли меня в темнице. Какой-то сарай без окон с земляным полом, на котором я тут же растянулся и предался раздумьям о своей судьбе, тем более горькой, что у меня отобрали сигареты. Иосиф, проданный в Египет, не мог сильнее тосковать. Разумеется, я нисколько не сомневался, что меня скоро выдадут Израилю. Это как раз и пугало. Объявят дезертиром, закроют в одиночке как Вануну, а имя покроют позором.

Человек устроен таким образом, что, попав в ситуацию, ищет из нее выход, а не найдя, начинает придумывать оправдание. Себе.

Взять, например, Эйби Натана, — думал я. — В 66-м году, еще до Шестидневной войны, он на легком самолете перелетел из Израиля в Египет и, приземлившись в Порт-Саиде, потребовал встречи с президентом Насером, чтобы побеседовать с ним о мире.

Эйби Натан был одним из тех людей, которыми я восхищаюсь. Он родился в Иране, учился в Индии, переехал в Палестину, был пионером израильских ВВС. Он имел небольшой бизнес, все доходы от которого в 70-е годы вложил, скинувшись с Джоном Ленноном, в старенький корабль. На этом корабле Эйби оборудовал радиостанцию «Коль а-шалом» — «Голос мира». Она вещала из нейтральных вод, потому что лицензию в Израиле ему бы никто не дал.

В конце 80-х к программе передач добавился русский час с хорошей музыкой, включая «Аквариум», и занятными телегами, которые гнал вездесущий Давид Маркиш.

В 89-м Эйби Натана присудили к четырем месяцам тюрьмы за контакты с представителями Организации Освобождения Палестины. К тому времени он был серьезно болен и передвигался на инвалидной коляске. Ему предложили заменить отсидку условным сроком, если он пообещает больше не встречаться с ООП. Эйби отказался и пошел в тюрьму. Через четыре года премьер-министр Израиля Ицхак Рабин пожал руку председателю ООП Ясиру Арафату на лужайке Белого дома и получил Нобелевскую премию мира.

Эйби Натан не входил ни в какие общественные организации и боролся за мир один, на собственный страх и риск.

Похож я на Эйби Натана?

Нет, не похож. Скорее я похож на Матиаса Руста, посадившего из хулиганства свой золотушный самолетик на Красной площади и заявившего потом от страха и отчаяния, что это была акция мира.

Да и к чему врать самому себе? Я ведь прекрасно осознаю лейтмотив своей жизни. Мое стремление к побегу из предлагаемых обстоятельств ни у кого не вызовет сочувствия.

Я вспомнил концовку романа «Посторонний». Я ее с детства обожаю:

«Для полного завершения моей судьбы, для того, чтобы я почувствовал себя менее одиноким, мне остается пожелать только одного: пусть в день моей казни соберется много зрителей и пусть они встретят меня криками ненависти».

В замке́ хрустнул ключ. Итль’а! — Выходи!

Египтяне довезли меня до границы и, придав ускоренья поджопником, отправили к своим.

А свои уже ждали. Майор Зах, мерзавец, сотоварищи.

Когда, глядя на шахматную доску, ты видишь, что мат неизбежен, доставь себе напоследок бессмысленное удовольствие: съешь, например, у противника ферзя!

Зах начал открывать рот, но я его опередил: «Шмулик, я давно мечтал тебе сказать: ты — конченый гандон!»

В военной тюрьме — «келе арба» — на базе в Црифине жилось неплохо. Кормили как на любой обычной базе и выдавали пачку «ноблеса» в день. Три месяца я маялся неизвестностью в ожидании суда и повышал квалификацию в нардах (коротких, в длинные играют только русские), пока, наконец, не услышал: «Зильбер! С вещами на выход!» И два здоровых охранника из военной полиции повели меня из Црифина в Црифин.

Поразмыслив три месяца, армия решила не делать из меня дезертира и предателя, а объявить сумасшедшим. «Как Чаадаева», — обрадовался я.

Усталый кабан[54] с русским акцентом и печальными признаками алкоголизма на лице вяло указал мне на стул и начал заполнять бумаги.

— Аль ма ата митлонэн? — спросил. — На что жалуетесь?

— Доктор, йеш ли заин катан. У меня маленький член. Нет, вы запишите, запишите!

* * *

Как все-таки хорошо, что в романе время идет не так занудно, как в жизни! Потому что мне сейчас ужасно неохота рассказывать про последние годы в Израиле. И не то чтобы нечего было рассказать. Дайте мне любые уши, желательно, конечно, женские, и я с радостью по ним поезжу, толкая впереди себя свои тележки. Но я не люблю бессюжетных романов, а события последней семилетки сами по себе, возможно, и заслуживают повествования, но друг за друга цепляются с трудом, и мне никак не удается выстроить из них убедительный вектор с оперением в прологе и стрелой в эпилоге, а внутри чтобы — греческая трагедия.