Однажды прожитая жизнь - [5]
Я ёрзаю по тёрке разлохмаченным куском, косясь в окно: ребята возятся у разбитого немецкого грузовика. Мне на улицу пока нельзя, надо закончить дела, да и Толик ещё спит. И вдруг за спиной раздались лёгонькие шлепочки. Я оглянулся: он вышел на середину избы, где на половицах лежали солнечные квадраты окон, в рубашонке до пупа, маленький, смешной, растерянный. Значит, не забыл за эти полгода, как надо ходить! Братик поджимал пальцы на босых ножонках, махал руками и улыбался. Я от неожиданности уронил кусок в квашню.
— Ты как это? Что, сам?
А через минут пять мы, радостно хохоча, натягивали ему штанишки. «Что же надеть на ноги-то?» Ведь он всегда сидел около избы в своих тёплых ватных бахилках. Насилу отыскал старые сандалики, они были явно ему малы, но Толик не хотел подавать виду. «А вдруг простудится опять! — обжёг меня испуг. — Нет, лучше потащу его на себе, а уж где-нибудь на подходе спущу на землю».
Мы раза два проверили, как ему ходится. Вроде ничего, хотя, чуток покружив по избе, залез на лавку:
— Я посижу, устал!
Наконец пошли. Кажется, бригада полола картошку, за сараями. Раза два я спускал братишку на траву. Он семенил в своих сандаликах, упал, но быстро поднялся и опять затопал. «Ходит, ходит! Поправился!»
Мама не удивилась, увидев нас. Мы иногда приходили в поле, приносили ей попить. Я присел, Толик разжал ручонки и сполз на землю. А через секунду его сандалики замелькали на меже, он, прихрамывая на комьях, бежал к матери. Она подняла голову и вскрикнула как-то по-птичьи, хотела броситься навстречу, но теперь ноги отнялись у неё.
Толик доковылял до мамы и сел прямо на гряду, видно, устал. Он улыбался, потом схватил её за подол и встал. Мать словно очнулась, вскинула его на руки и заплакала горько, всхлипывая, стащила с головы косынку и закрыла ею глаза.
Работавшие рядом Танюха и тётя Лена молчали…
Ударили первые морозы, а снега всё нет и нет. Земля стала гулкой и твёрдой. Кто-то бежит впереди меня, и я вижу, как совсем по-летнему густые облака пыли вылетают из-под ног, обутых в опорки. Ранний вечер, улица тронута розовым закатом, избы на противоположной левой стороне пучат окна, на правой, по которой я бегу, лежат тени, не резкие, чуть размытые.
Улица скатывается от серёдки к нашему концу, и я хорошо вижу, как отец и мать идут вместе, рядом. Во мне всё рвётся от радости, восторга, испуга. Увидеть бы себя тогдашнего в эту минуту! Отец, живой, стройный, в военной форме, здесь, в Глухине, посреди войны! Это был 43-й год. Он поднимает меня на руки, целует.
Отец даёт мне нести чемодан. Мне тяжело, я то и дело перекидываю его из одной руки в другую, но нести его — счастье. У дома ждёт четырёхлетний братишка. Он не помнит отца, и когда наступает минута встречи, происходит смешная заминка. Отец останавливается в нескольких шагах и манит его, маленький, закутанный в платок братик смотрит на незнакомого мужчину, потом поворачивается и припускает к бабушке, стоящей на крыльце. Уже в избе отец берёт его на руки, и тот весь выгибается, отпихивается, старается как можно дальше отстраниться от отца. Какие-то сладости слабо помогают им «подружиться».
Отец приехал на два дня. Утром, нагрев бидон чая, пошли на пожарище. Пировали в уцелевшей баньке, рядом с которой стояла самая любимая бабушкина яблоня, два года назад на ней уродилось всего два яблока. Жена деда Максима тётка Анна сказала: «К войне!»
…Бабушка незаметно подтолкнула Толика к отцу, все заторопились. В Степанцеве обещали попутку до Клина. Отец, наклонив голову, вышел из баньки, надел фуражку, поправил пояс. Всё. Надо уходить. У всех увлажнились глаза, только братишка остался сидеть на лавке — так и не успел привыкнуть к гостю.
…Я снова нёс заметно полегчавший чемодан.
— Встретимся в Ленинграде! — Отец поцеловал меня, погладил по голове. — До свидания, Виктор!
И осенью 44-го мы вернулись в родной дом на Кировском проспекте. Начиналась уже другая жизнь.
