Однажды прожитая жизнь - [3]

* * *

Мама вернулась с Толиком через два дня. Принесла какое-то лекарство — мази, растирания. Они не помогли. Толик, как сказал один офицер, стал маленьким Ильёй Муромцем. К нему приходил играть Шурка, ровесник из погорельцев, а так чаще всего он гостил на коленях бойцов.

— У меня такой же, только Володькой зовут.

— А мой постарше, но волосы и веснушки как у Толяна.

— Жених для дочек моих, вырастешь — приезжай к нам в Саратовскую область, места хорошие, хлебородные, Волга рядом.

Некоторые из только пришедших бойцов, не зная о недуге братишки, манили его, протягивая конфету, кусочек сахара, сухарик.

…Наступило лето. Утром я сажал его в песок около завалинки, а сам играл с мальчишками, ни на минуту не забывая о Толике. Мама строго-настрого наказывала: «Головой за него отвечаешь». Бояться надо было трёх угроз: огня, змеи (за рекой рядом лес), привезённого быка Бурана. Толик играл со щепочками, что-то строил, возился с песком, специально принесённым для него из канавы. Иногда он завистливо поглядывал, как его дружок Шурка носится между домами, играет в пятнашки, в прятки с другими ребятами.

Однажды из-за него я сам чуть не стал заикой. Он сидел, как всегда, полузакопанный в песок. Тёплый летний день, Бурана нет, всё спокойно. И вдруг — отчаянный крик Толика. Во мне всё оборвалось, кинулся к нему. Вроде цел, змеи не видно. Тычет, ревя, куда-то в сторону огорода:

— Он… утащил… мою…

Через минуту, схватив полено, я уже мчался за петухом — он выхватил у братишки лепёшку, которую, уходя на огород, дала ему бабушка…

* * *

С куском кабанятины — мама на что-то выменяла её в Зеленцове, куда мы ходили первый раз после пожара, — возвращаемся в Глухино. Дорога идёт всё лесом и лесом. Луна нехотя выбралась из-за деревьев, их тени забором лежат на голубом снегу. Он пищит, поскрипывает под ногами. Мы спешим. И вдруг тяжёлый и страшный взвыв. Я чувствую, как сразу взмок лоб, мгновенно, за секунду. У меня в руке палка, я присмотрел её в деревне, чтоб выстругать из неё саблю. Больше у нас ничего нет. Чувствую, как мамина рука сжимает мою. Я должен защитить её. И хотя у меня всё холодеет внутри, стараюсь не подать вида.

«Неужели они услышали запах кабанятины?» Вот снова. Вой будто взлетает ввысь и потом медленно падает словно по дуге. Кажется, он всё ближе. «Бросить мясо? Им на поживу? Ни за что!» Мы почти бежим, косясь на свои тени. Дорога вся в снежных рубчатых вафлях, выдавленных резными шинами. На минуту-другую забываюсь, вспомнил Ленинград. На площади у кинотеатра «Арс» торговал пожилой лысый мороженщик с подмигивающим глазом. Он всегда спрашивал, как зовут «молодого человека», прежде чем достать вафельные кругляшки, между которыми помещалось мороженое. На каждой из них было какое-то имя. Моё не вызывало затруднений, чтоб сделать «колёсико» со сладкой холодной прослойкой. А вот Ёник из нашего двора, помню, поставил лысого в тупик.

И снова долгий, протяжный вой точно прокатился по снегу, но впереди — большой прогал, а за ним — мост и деревня.

Теперь уже почти не страшно, считай, дошли…

* * *

Воздушный бой начался где-то совсем в стороне от нашей деревни, но вся эта грохочущая карусель — морозный воздух дрожал от рёва моторов, треска пулемётных очередей — докатилась и сюда. Наших было четыре, немецких шесть самолётов, и казалось, им всем тесно в небесной вышине. Схватились за лесом, сначала было и не разобрать, что творится, но скоро всё стало понятно. День стоял солнечный, ясный, слюдянисто блестели снега, лес темнел за рекой.

Мне на мгновение показалось, что я смотрю фильм «Валерий Чкалов»: также кувыркались серебристые самолётики, разлетались, сближались. Но бой-то шёл настоящий, взаправдашний!

— «Фоку» сбили! — крикнул боец, и уже через несколько минут «эмка» и полуторка с бойцами помчались в сторону Димитрова — эта деревня была уже в Калининской области, километрах в четырёх от нас.

Вернулись они примерно через час и привезли двух немецких лётчиков. Я не знаю, почему их допрашивали в нашей избе, но почти всё её «население» сгрудилось на нарах, у печки. На немцев смотрели так, будто их никогда не видели, хотя не прошло и двух месяцев, как пришли наши.

…За столом сидел полковник и два человека в кожаных куртках без петлиц и других знаков различия. Один из них хорошо говорил по-немецки, чётко, без запинок. Он задавал вопросы. На столе лежали документы, отобранные у лётчиков, карта, блокноты, записные книжки, фотографии.

Первый немец, с жёлтыми зубами, темноволосый, смуглолицый, отвечал спокойно и деловито. Левой брови у него не было, а щека под ней блестела туго натянутой кожей, видимо, после ожога, ухо с этой стороны точно собаки изгрызли. Его спрашивали, где базируется его часть, сколько машин в её составе, какие боевые задачи она выполняет. Воевал он уже третий год, был награждён.

Его увели, привели второго. Он был невысокого роста, белобрыс, рыжеватые веснушки заселили всё его лицо. Видно, он нервничал, желваки так и вздувались на скулах, прозрачные глаза смотрели зло и напряжённо. Его ещё не успели ни о чём спросить, как он быстро заговорил высоким, почти бабьим голосом. Немца не перебивали, а он всё больше распалялся, потом внезапно умолк, полез в карман за платком, но его, видимо, не оказалось, он растерянно вытер рукавом вспотевшее лицо.