Однажды осенью - [11]

— Эта история закончена, — вздохнул Повелитель леса, смотря в глаза спутнице. — Люди мастера создавать истории, они интересней нас. Может, потому они и смертны.

— Ты восхищаешься ими?

— Иногда… Знаешь, среди них попадаются удивительные создания, взять хотя бы эту женщину, мать нашего бедного самоубийцы… Но тебе пора.

— В самое ослепительное место в подлунной? — пробовала улыбнуться она.

— В место нашего возрождения и возвращения. Оно уже ждет и зовет тебя, ты слышишь?

Будто отдаленный шум водопада, смешанный с дивным пением птиц, послышался сквозь сплетенные ветви, а сумрачное лицо женщины осветилось восторгом предвкушения Чуда.

— Иди на этот раз, — повторил Повелитель. — Путь будет долгим, но в конце пути ты увидишь невиданное и узнаешь неведомое. Ты увидишь Высшую Радость и начнешь иную жизнь, освобожденная от плача и боли, очищенная от ненависти и вражды. Ты будешь готовиться к возвращению и воцарению, совершеннейшим из творений станешь ты наяву, и взгляд твой больше не будет приносить смерть…

— А ты?

— А я займу трон сбежавшей королевы, и, уж так быть, доцарствую в октябре. Преудивительный, кстати, месяц, и в нем можно найти красоту… А потом стану одним из них. До следующей осени.

Она шагнула вперед, но остановилась на полушаге-полувздохе, и ее взор из ребячески-восторженного вновь на миг стал скорбным и тяжелым.

— Тебе не простят.

— Я стану одним из них и буду ждать вашего возвращения. О, как я буду ждать! Согласись, ведь неинтересно возвращаться туда, где не ждут, не зажигают огня на берегу. Вот и я буду вашим огнем на берегу. В путь, родная, тебе нельзя медлить. Вот и первая звезда как раз взошла в той стороне, где плещет водопад и поют невиданные птицы. Я буду вашим огнем на берегу и стану одним из них, постараюсь узнать их страсти и привычки… а когда вернетесь вы — стану их адвокатом. Ибо им нельзя мстить, как неразумным детям, ибо они отмечены свыше. Отмечены любовью… Прощай.

— Подожди… — женщина стояла у стены шумящего леса, первые бледные звезды вспыхивали над ней в потемневшем небе. Минуту она смотрела на него молча, сквозь густеющий сумрак, потом запрокинула лицо к этим бледным, холодным звездам, и шепот, сильнее грома, разорвал вечерний октябрьский воздух: — Пусть не будут ни жизнь, ни душа моя бессмертны, если что случится с тобой на земле. Пусть погибну я в день, когда забудешь ты меня средь дочерей человеческих…

Лес поглотил ее, и звон серебряных шагов долго таял в торжественной замершей чаще. На мгновение замер и он, замер, как эта осенняя чаща, как бледные звезды над заповедным путем той, что, оказывается, тоже была отмечена любовью. Она любила его, когда упрекала в предательстве, когда говорила о ненависти и возмездии, когда убила того несчастного, спасенного им, когда жестоко и холодно требовала душу погибшего. И с этой ненавистью, как бессмертный древний огонь, тлеющий под пеплом прошлого, она была все-таки совершеннейшим из творений наяву, ибо была отмечена любовью. Любовью к нему.

До зари, оцепенев, все еще слыша дивные слова ее, просидел он на пляже, и деревья, и пожухлая трава, и увянувшие цветы говорили вокруг него. Они говорили о той, которую он так и не понял, о той, что соединила в себе Тьму и Свет, Жертвенность и Месть, Горчайшую Любовь и Бездну небытия. С первым лучом по-осеннему печального солнца он задумчиво оглянулся. Надо было заново обходить свои владения.