Однажды навсегда - [15]

— На рояле? — уточнил он снисходительно.

— Да-да, — закивала притворно серьезно, — я забыла название. На рояле. Так кто ж у вас играет?

Он пожал плечами:

— Да я в основном.

— Ясно. Так я и думала. Вы учитесь. Наверное, в консерватории. И никакой вы не волшебник.

— А волшебная сила искусства? — спросил он насмешливо, удивляясь легкости, с какой она предположила именно этот, мягко говоря, не самый захудалый вуз и случайно оказалась рядом с истиной.

— Сказки, фокусы, иллюзион, — отвечала она заносчиво, — но только не волшебство.

Он хмыкнул, поняв, что она его просто дразнит, и решил с ней потягаться, кто кого.

— Видите ли, уважаемая, — проговорил он, изобразив вдруг из себя мэтра-перестарка. — Существует и то, и другое. Но фокусник играет руками или ногами, а волшебник — сердцем и головой.

— Лбом, что ли? — рассмеялась.

— Нет, — серьезно сказал он. — Затылком. Разве непонятно?

— Понятно. Значит, я угадала, вы не волшебник.

— Я не волшебник, я только учусь.

— В консерватории.

— Да нет, как ни странно, вы почти угадали. Я там учился, но оттуда меня, к сожалению, выперли.

— Не может быть. За что?

— За аморалку.

— Ну нет, — улыбнулась. — Это не вы. Я вас уже немножко знаю.

И опять он вспыхнул, покраснел, на этот раз польщенный и пристыженный. Пришлось признаваться: сам ушел, действительно, по доброй воле. А почему — долго рассказывать. Если коротко — не потянул на гения, и сразу все надоело.

— Давайте замнем для ясности? — попросил он смущенно.

— Как хотите… — Взгляд ее выражал удивление и недоумение. — Никогда бы не подумала, что в консерватории может надоесть.

— Я тоже не думал.

— Ну, что ж, — рассудила со знанием дела, — чего только не бывает.

— Да, — согласился, — всякое бывает. Редко, но бывает.

И опять помолчали, рассеянно слушая музыку.

О чем еще говорить? Вот ужас!

Хотелось как-то вывести ее на что-нибудь значительное, для ума и для сердца, а все получалась какая-то чепуха.

— А родители? Как они реагировали?

Он успел уже забыть, о чем речь, и не сразу вспомнил:

— Да по-разному. Мать плакала. Отец — не знаю. По-моему, наплевать ему на меня.

— Значит, правда, работаете.

— Нет, — вздохнул о своем. — Все еще учусь. — Где?

— В цирковом, — соврал, не моргнув, постеснялся прямо назвать театральное.

— Это что же, из консерватории — в цирковое?

— Да. На клоунский факультет.

— Интересно.

— Хорошо вам живется: все интересно.

— А вам разве нет?

— А мне — не очень.

— Почему?

— Потому.

— А почему потому?

— Потому что потому.

Без объяснений это отдавало, наверное, жутким позерством.

Но ведь и не мог же он ни с того ни с сего говорить ей, что дело, разумеется, не в скуке как таковой, а в некоем непредвиденном несовпадении мечты и реальности.

Это не просто скука — это смертельная тоска по идеалу!

Но чтобы это понимать, надо хоть немного поболеть тем же самым или переболеть, как дядя Вася, например, и вообще здесь не о цирковом же речь, и зря он врал, запутался только, а она все почему да почему — почемучка.

— Нет, ну правда, почему? Если б вы шли туда с чьей-то легкой руки — все ясно. Но у вас, наверно, было какое-то призвание?

— Было да сплыло. И не в призвании счастье. — Это он острил опять. — Между прочим, у нас полно таких — с чьей-то легкой руки. Позвоночники называются. Или блатные. Но большинству из них как раз ни капельки не скучно. Да и не все они так уж обязательно бездарные. Это гений и злодейство — две вещи несовместимые, а люди, бывает, идут по призванию, а проходят по звонку, по блату — так у них случайно совмещается. Вы считаете, с ними тоже все ясно? А я им даже сочувствую: они же не виноваты, что у них такие родители? И родителей можно понять — «ну как не порадеть родному человечку?» Это классика…

— Погодите… — прервала она его, уже и раньше будто прислушиваясь и даже принюхиваясь к чему-то (он в запале остроумия еще никак не мог уразуметь, в чем дело), и вдруг вскочила, быстро сунула ноги в плетенки, понеслась на кухню.

Только после этого и до него дошел наконец запах сгоревшего кофе.

Ну смех! На плите, вокруг раскаленной конфорки, шипела и дымилась, как лава, коричневая лужа, а новая кухарка, уже отставив в сторону облитую кофейной пеной армянскую джезву, решительно хозяйничала в незнакомой для себя обстановке.

Он собрался было помочь и взялся двумя пальцами за тряпку, но кухарка, бесцеремонно отобрав у него эту тряпку, вдруг развернула его на сто восемьдесят градусов и чуть не коленом под зад вытолкнула за дверь.

— Ого! За что?!

— За то!..

Дверь захлопнулась у него перед носом, и он, смущенный и удивленный, притулился, как бедный родственник, в темном коридорчике, в слабом свете, проникавшем из кухни через занавешенное стекло.

— Хвастун несчастный! «По-туре-ецки!» — громко распекала она его, в сердцах гремя переставляемой посудой. — Меньше надо в зеркало смотреться! Нарцисс!..

А он улыбался и балдел: ему ужасно понравилось ее прикосновение и нравилось ее смешное праведное возмущение. Наконец-то, кажется, освободились от чопорной неприкосновенности — прямо как родные, осталось перейти на «ты», а то развыкались, будто индюки, смешно. Но затем, потоптавшись неприкаянно, он услышал шум воды и щелчки переключателя плиты и решил, что больше ждать ему тут уже нечего, пошел обратно в яркий свет гостиной.