Одиссея. В прозаическом переложении Лоуренса Аравийского - [42]

«Cовет завистников покорил команду. Они развязали мех, и оттуда хлынули ветры и разметали их. Немедленно обрушился шторм и потащил нас в открытое море. Зарыдала команда, когда Итака скрылась за кормой. Я проснулся и упал духом. На мгновение я задумался, не проще ли прыгнуть за борт и утонуть, чем безропотно влачить жизнь под тяжелым бременем невезенья. Но я решил собраться с силами и перенести удар, и, натянувши плащ на голову, остался лежать на месте. Вокруг меня рыдали матросы, пока яростный шквал гнал эскадру вспять, к острову Эола. Мы высадились и набрали воды. Матросы приготовили на скорую руку еду у вытащенных на песок кораблей.

«Утоливши голод и жажду, я взял с собой одного моряка и связного, и вновь вскарабкался к знаменитому дому Эола. Когда мы пришли, Эол с женой и детьми обедали. Мы прошли до колонн у входа в зал и уселись на пороге. Изумились они, увидев меня, и спросили:

— Что сейчас-то, Одиссей? Очередной каприз злосчастья виной? Ведь мы великодушно снабдили тебя всем, что может понадобиться, чтобы добраться домой на Итаку или в любой другой порт?

«Я печально признался:

— Подвели меня подлецы-матросы и роковой сон. Но вы, друзья, можете это исправить, вам это нетрудно.

«Я пытался убедить их, умоляя самым заискивающим тоном, но сыновья Эола только молча глазели на меня. Наконец их отец нашел слова для ответа и заорал:

— Проваливай с моего острова, подлая тварь! Второго такого грешника на свете не найти, и не думай, что я буду снаряжать и угощать ненавистного Бессмертным богам! Твое возвращение доказывает, что ты омерзителен Вечным! Вон! Вон отсюда!

«Он прогнал меня из дворца, и все мои уговоры не помогли. Тоскливым было наше отплытие, из-за собственной дурости не было больше попутного ветра, и нам пришлось постоянно грести. Бесплодный труд сломил мужество моих соратников.

«Шесть дней и шесть ночей мы пробирались вперед, не суша весла даже по ночам. На седьмой день мы достигли крепости Лама, прозванной Телепил — Дальние Врата, в земле листригонов[57]. В том краю закат почти встречает рассвет, и пастух, пригнавший в хлев овец с пастбища, здоровается с пастухом, выгоняющим свое стадо на выпас. Работник, не нуждающийся в сне, мог бы зарабатывать две зарплаты — одну как волопас, а другую — как овчар, пасущий отары белых овец. Здесь мы нашли первоклассную гавань: непрерывная гряда скал прикрывает ее, а два запирающих ее мыса смотрят друг на друга и прячут довольно узкий вход в гавань. Все капитаны моей эскадры завели свои суда прямо в бухту и накрепко пришвартовались друг рядом с другом, потому что в гавани не было ни прибоя, ни волнения, но всегда царил штиль. Но я не последовал за ними и остался на рейде, набросив чалку на скалу на самом краю мыса. Я вскарабкался на ее ребристый склон, чтобы оглядеться с вершины, но не увидел следов людского труда или зверей — только столб дыма подымался за горами.

«Я отправил в разведку двух матросов, послал с ними связного, и поручил им узнать, какие люди здесь живут и хлеб жуют. На берегу они обнаружили проезжую дорогу, по которой возили древесину с гор в город. По пути в город им повстречалась рослая девушка с кувшином. Она шла по воду к журчащему Артакийскому источнику, поившему городок своей чистой струей. Оказалось, что это дочь Антифата, вождя листригонов. Разведчики приветствовали ее и спросили, кто правит этим краем, и как называются его обитатели. Она быстро указала на высокую кровлю отцовского дома, но когда они подошли к большому дому, там они нашли жену Антифата, и один вид этой горы-бабы ужаснул их. Баба бросилась на площадь собраний и позвала своего здоровенного мужа. Тот оказал моим матросам смертоубийственный прием: схватил одного из них и принялся им обедать без долгих разговоров. Двое других кинулись бежать, куда глаза глядят и добрались до кораблей. Антифат же поднял общую тревогу в городе, и тысячи крепких листригонов — здоровые мужики, скорее великаны, чем обычные смертные — стали стекаться к кораблям со всех сторон. Они хватали камни с человека весом и бросали на нас с обрыва. C кораблей раздавались ужасные звуки, стоны умирающих покрывали треск сокрушенных корпусов и палуб. А туземцы били моих матросов копьями, как рыбу гарпуном, и уносили на свою омерзительную трапезу.

«Пока они убивали всех в пределах закрытой гавани, я схватил меч с пояса, обрубил линь своего темного корабля и велел команде приналечь на весла, если им дорога шкура. Как один человек, в страхе за жизнь они вспенили волны, и мой корабль вырвался из тени нависающих утесов в открытое море. Мой корабль спасся, но все суда, стоявшие в гавани, пошли ко дну.

«Мы гребли в расстроенных чувствах, горюя о погибших товарищах, и утешаясь своим спасением. Так мы подошли к острову Эя[58], где жила грозная богиня, — хоть она говорила по-человечески, — пышноволосая Кирка[59], родная сестра колдуна Ээта. Они оба — дети Гелиоса, осияющего людей Солнца, и дочери Океана Персы.

«Мы вошли в закрытую гавань острова беззвучно, — какой-то бог прокладывал нам курс, вытащили корабль на берег и два дня и две ночи лежали не двигаясь, изнеможенные трудами и пережитыми ужасами. Но, когда светлокудрая Заря осветила третий день, я взял копье и меч, и двинулся вглубь острова, в горы, с которых я мог бы разглядеть следы людских трудов или услышать голоса людей. Я забрался на скалистую гору, обещавшую широкий обзор, и с вершины разглядел подымающийся вдали дымок. Там, окруженный густым дубняком и леском, стоял дом Кирки. Я никак не мог решить, пойти ли мне на разведку к озаренному огнем дымку, или нет. Более разумным представлялось вернуться на берег к кораблю, выдать пайки и послать несколько человек на поиски. Я шагал вниз и уже приближался к кораблю, как какой-то бог сжалился над моим несчастным состоянием и послал огромного оленя с ветвистыми рогами прямо на мою тропу. Солнечный жар погнал его из лесных пастбищ на водопой к ручью, и когда он возвращался, напившись, я ударил его по хребту, в седловину спины. Бронзовый наконечник моего копья прошел навылет, и со стоном он упал в пыль и умер. Упершись ногой в тушу, я вытащил копье из раны, положил на землю, обломал несколько веток ивы и лозы и сплел из них веревку шести футов длиной, тщательно скрученную по краям. Ею я связал вместе четыре ноги моей благородной добычи, продел голову и поплелся, спотыкаясь под тяжестью свой ноши и опираясь на древко копья, к кораблю. Зверь был слишком велик, и я не мог просто закинуть его на плечо и отнести, придерживая рукой.