Одиссея батьки Махно - [181]

Нестор, поклонившись народу, сошёл с тачанки. По знаку Белаша трубачи заиграли построение. При разделении отряда на группы у Белаша оказалось чуть ли не в два раза больше повстанцев, чем у Махно.

— Ты не в обиде? — спросил он Нестора.

— За что?

— Ну, что я увожу больше бойцов.

— Что ты, Виктор. Они поверили в этот путь, дай бог им пройти его. Не могу же я звать их за собой силой.

— А ты так и не веришь в этот наш путь?

— Нет, Витя.

— А что же кивал во время моего выступления?

— Неужели кивал?

— Да. Сам пишешь и так вот киваешь.

— А-а, — усмехнулся Нестор. — Это я под рифму кивал, извини, не под тебя. Хорошо, что напомнил.

Махно достал записную книжку, развернув её, вырвал исписанный лист, подал Белашу:

— Возьми на память, Витя, прочтёшь после. А сейчас давай прощаться.

Они обнялись, расцеловались. Белашу показалось, что в глазах батьки сверкнули слёзы. Трогательным было и расставание рядовых повстанцев, кто-то даже, не стесняясь товарищей, плакал. Уже когда разъехались, Белаш, сидя в тачанке, вспомнил о записке Нестора, достал её, прочёл:

Я в бой бросался с головой,

Пощады не прося у смерти,

И не виновен, что живой

Остался в этой круговерти.

Мы проливали кровь и пот,

С народом откровенны были.

Нас победили. Только вот

Идею нашу не убили.

Пускай схоронят нас сейчас.

Но наша Суть не канет в Лету,

Она воспрянет в нужный час

И победит. Я верю в это!

— Эх, Нестор, Нестор, — вздохнул Белаш. — Когда же востребуется наша суть? Знать бы.

С Махно вызвалась идти меньшая часть отряда в 400 сабель. Понимая, что с такой силой ему не пробиться даже на Правобережье, Нестор отправился на Дон в надежде объединиться с отрядами Пархоменко и Фомина. Но тщетно. Фомин распустил свой отряд по обещанию амнистии. Пархоменко рейдировал где-то в Воронежской губернии.

Дорога группы Махно на Запад проходила, в сущности, в обстановке беспрерывных боёв и почти безостановочной гонки. Если бы к батьке по пути не приставали осколки других повстанческих отрядов, то вряд ли ему удалось бы добраться до Днестра.

Август 1921 года стал, пожалуй, самым трагичным для Нестора, он нёс большие потери, лишался самых дорогих людей. Ещё пробиваясь через Херсонщину, наводнённую красными, повстанцы потеряли Дерменжи, Петренко, Клейна. Начальник штаба Тарановский, попавший в руки разъярённых комбедовцев, был заживо сожжён на костре. Там же, на Херсонщине, погибла и подруга Галины, Феня Гоенко. Тревожной ночью, обливаясь потом и слезами, Зиньковский рыл ей в степи могилу. Они любили друг друга. Но слишком коротка была эта любовь.

Махновская группа была столь мала по сравнению с массами красных дивизий и корпусов, терзавших её, что за время этого рейда красные несколько раз сообщали о гибели Махно, находились даже свидетели его смерти. Видимо, усыплённая сообщением об очередной смерти «бандита Махно» первая кавбригада 7-й дивизии (600 сабель) благоденствовала на хуторе Приют, когда на неё налетел батька с 50 бойцами и одним ручным пулемётом, захватил 25 пулемётных тачанок с боезапасом и был таков.

— Шо ж творится? — возмущался комбриг. — Казалы шо его вже нема, а вин во, як с того свиту.

— Заговорённый, — скрёб затылок комиссар.

Батько, лично участвовавший во всех стычках и рубках, получил за рейд шесть ранений, самое тяжёлое — когда пуля угодила ему в нижнюю часть затылка и вышла через щёку.

— Горе ты моё, — вздыхала Галина, перебинтовывая в который уже раз неугомонного мужа. Несколько часов после этой раны Нестор отплёвывался кровью, с трудом двигал челюстями, однако уже через день смог говорить нормально.

27 августа подошли к Днестру, но о Галиции разговор уже не заводился. Повстанцы толковали Зиньковскому:

— Надо увозить батьку за рубеж. Там вылечить. Где ж ему сейчас воевать, изрешетили всего.

Несмотря на незаживающую рану, Махно выступил с речью, в которой подчеркнул, что борьба с большевизмом не кончилась, что она будет продолжена, как только народ поймёт, что большевики его снова обманули.

— Я вернусь, вернусь обязательно, друзья мои, — были его последние слова в прощальной речи.

Разделились на две группы. Одна должна была сопровождать батьку за рубеж, другая завязать под Каменкой бой, чтобы отвлечь внимание красных от переправы. Зиньковскому было поручено найти место переправы. Он во главе двадцати повстанцев поехал вдоль реки и тут увидел ехавших навстречу пограничников.

— Эй, товарищи, — закричал им Зиньковский. — Это вы нас вызывали на помощь? Где махновцы? Пора кончать с ними.

Съехались, молча окружили и тут же разоружили пограничников без единого выстрела.

— Спокойно, товарищи, — сказал им Зиньковский. — Вреда вам не будет, если не станете нам мешать.

Зиньковский не решился сразу отправлять батьку: «Кто его знает, как примут нас румыны. И примут ли?» Поэтому послал Серёгина с наказом:

— Григорий Иванович, если примут нормально, махните нам белым платком.

На той стороне беглецов уже поджидали румынские пограничники, группу приняли и разрешили просемафорить остальным.

У самой воды, рассаживая повстанцев в лодке, Зиньковский остановил жену батьки:

— Г алина, там нас будут обыскивать и наверняка отберут всё ценное. А у нас в отряде всего ценного вот мой перстень с камнем, возьмите его, может вас, как женщину, обыскивать не будут. Продадите в Румынии, хоть на первое время будет на что жить.