Одинокое письмо - [44]

Окошки на Иртыш, за рекой — равнина — заливные луга, татарские деревни. Видно, как по замерзшей реке едут на санях, идут пешком. Бугор, на котором стоит тобольский кремль, продолжается и здесь и идет, как мне сказали, до Китая.

Вот я сижу дома, четыре часа. Наверху играют на флейте гаммы — или я только угадываю, может быть, только что перестали. Снег идет или только что прошел. Свет не горит, и некоторые бы уже зажгли. Я поработала или еще только сяду, пришла с мороза, подогрела супу, съела и начну или я уже закончила, сейчас перечитываю.

Может, я только проснулась — тогда напьюсь чаю и сяду.

Сяду или встану — вот и вся игра.

Сесть — со свежей головой, встать с полным листом.

Итак — четыре часа зимнего дня. Тропинка перед монастырской стеной, в стене окошки...

В Тобольске перед сном походила по улицам. Базарная площадь, ни живой души нигде. Улицы, дворы, склады, метель, сугробы. Мороз двадцать, а думала, не больше пяти. Одиннадцатый час ночи.

Замки, разоренная под гараж церковь, поземка. В посаде, куда не ступала нога... лишь вьюги, да ворожеи, да ночь...

Бродила по улицам Ельца. Нашла гимназию, где учился Пришвин и преподавал Вас.Вас. Розанов, Пришвин бежал в Азию, а попал в гимназию: налево острог, направо Собор (легкое дыхание — и тот самый острог, из окон которого глядели на маленького Бунина арестанты).

Под вечер забрела на какую-то улицу, а в руке держала «Жизнь Арсеньева» и все посматривала туда. И тут меня спросили, а кого вы ищите, и я брякнула — Бякиных — все у меня в голове этот первый вечер маленького гимназиста в чужом городе в чужой семье сурового мещанина (как строго он посмотрел сквозь железные очки и сказал: «У нас, барин, разносолов нету»),

Я растерялась, надо же что-то отвечать, и брякнула: Бякиных!

А Бякины здесь, на этой улице, и повели к Бякиным (но те Бякины жили на главной — торговой улице, а эти где...).

— Да, — сказал хозяин, — у моего деда был дом на Торговой улице. Да, его звали... Он был крупчатник. Да, он рубил рубец. Да, он строгий был.

И этот, немолодой хозяин, с бледным, каким-то изможденным лицом в круглых металлических очках мастерового...

«Охранная грамота. Самое ясное, запоминающееся и важное в искусстве есть его возникновение, и лучшие произведения мира, повествуя о наиразличнейшем, на самом деле рассказывают о своем рождении».

В начале семидесятых годов я вдруг принялась описывать какую-то несуществующую войну, на которую послала свою не очень задумывающуюся, куда и зачем она едет, героиню.

В 1974 году мне довелось выступить с чтением глав из повести в одном ленинградском издательстве. Две старые глуховатые учительницы в первом ряду переспрашивали друг у друга: «Что случилось? Что сказали по радио?» Их успокоили, никакой войны нет.

В 1979 году наши войска оказались в Южном Туркестане.

Иногда мне кажется, что Татьяна Левина существовала и непременно мы узнаем новые подробности ее жизни и гибели.

Музей открыли, ворона зарубили топором, тридцать котов были казнены электрическим током, старуха умерла, последний кот, помилованный, сидел у нее на груди. Не доверяя обычной ксерокопии, вошли в переговоры с уголовником, искусно подделывающим чужие автографы, дьявольский навык нечистого на руку обернулся для него экземой, Жопа привела свою дочку, а я еще семь лет любовалась альбиносами, пока не прошло и это. Да лучше бы я все это время провела в тюрьме — было б за что.

Знала бы точно — это была тюрьма.

А теперь — кто поверит.

Что это было — кто знает, что было.

Ломая свою жалкую головенку, в который раз подсинив веки — для устрашения, возбужденно гладя в белый лист, я раздумывала: «Ах, что бы мне такое еще на моем лице? Может быть, какой-нибудь внутренний красный глаз бы разгорался, выползая наружу, устрашая и негодуя?»

Три часа утра. Прилетел соловей. Светлеет, уже слышна кукушка, зарянка, прокричала ворона, обыденно зачирикали воробьи — а он еще слышен, но его уже заглушают. Открытая дверь на балкон. Ночь.

Существование заключает смысл и цель только в себе самом и не требует оправданий помимо себя. Если ты видишь, что тебе спешат сообщить о своих талантах и преимуществах, верь, но настораживайся — здесь не доверяют своей природе, хотят ее подправить или искоренить, заговорить дополнительным многословием.

В четверг в библиотеке однокурсник, одуревший от нетерпения.

— Читаю я о Достоевском — все чушь, что пишут. Есть у меня одна гениальная идея, — это бывший однокурсник налетел на меня — спадающие льняные волосы правдоискателя, наклоненный лоб.

— Что ты, как тугодум, глядишь? — охлаждаю я его разгон.

— Я не тугодум, а знаешь, сколько в этой голове мыслей, — он ожесточенно ударил себя по макушке. — Мне надо что? Мне надо, чтобы мне платили деньги, а я занимался бы своим делом. Я хочу написать о Достоевском. Ведь личность писателя как восстанавливается? Собирают факты, но их суммой ничего не объяснишь. Этим занимается наука, а здесь нужен художественный взгляд. Вот я и хочу это сделать. Как ты думаешь, пойдет такая диссертация? Но мне диссертация не нужна, мне нужны деньги, чтобы писать свои гениальные произведения.