Одинокое письмо - [46]

«Егор был молод, но уже пьяница. Пьяницей была и его молодая жена...» — кто посмеет сказать что-нибудь об этой безукоризненной фразе.

Однако: основали журнал «Турист», сюжеты растащили итээры, одиннадцать месяцев в году мечтающие об отпуске и как один вывесившие у себя Гамингвая и Нефертити.

Да пусть я лучше сгнию в своем подвале, а никуда не поеду.

Даже ветер и пространство теряют цвет, выцветают, обесцвечиваются.

Человеческий голос утратил силу и выразительность. Во всем доме разговаривают только телевизоры. Альбиносы — утрата вкуса, цвета эпохи.

В пятницу у К. Наши посещения К. обладают определенной поэтикой: сначала она усаживает тебя пить замечательный чай, предлагает то и это и начинает сама рассказывать, что было с ней в последнее время, минувшей зимой и т.д. Ты пока еще и слушаешь, а потом, заряженный ее настроем, полетом, парением, вполне оттаяв и не прыгая мыслями — как к вам трудно добраться, как у вас тут в Москве, ну и жара была в поезде и т.д., — начинаешь тоже говорить, и неожиданно выбирается и само по себе главное, необыкновенное, с тобой приключившееся, какие-то новые люди...

Инфантильный не по возрасту продувной апрельский день, и нет ему конца.

В такой день ветер проникает во все закоулки, топорщит шерстку на всех загривках, а как там образ ранней весны — вытаявшая мокрая ушанка под брошенной цыганской телегой. Теперь поздно съеживаться, сжиматься, заползать в укромное. Ветер доберется, развернет.

Вернулась с гулянья. В лесу и на затененных дорогах — снег. Идешь как Божий ангел — не проваливаясь.

На замерзших открытых местах снега нет. Идешь как по битому стеклу. Гнутся под сапогом лужи, продавливаются хрустящие комья грязи. Легкий мороз. Однако в темноте кричат чибисы. Кто-то пролетел над головой — это высоко просвистела какая-то стая. Я останавливаюсь, прислушиваюсь. Пес тоже замирает, глядит туда же. Я иду дальше. Он тоже трогается с места.

Уже две недели бежит ручей в озеро. Сначала я остановилась — уж не тетерев ли бормочет.

Толстая, податливая для крепких зубов, бархатистая кожура зеленого миндаля.

Может, я пишу комментарии к «Запискам от скуки»? Скука — замирание жизни, страх ее затухания — жизни не в биологическом смысле, а страх утраты внутренней жизни. Уж не дзен-буддистскому писателю скучать от отсутствия внешних событий.

Открыла елецкую записную книжку и ужаснулась: какой жизнью и счастьем потянуло.

Омедвеживаясь — толка не будет, только движение, а если и сиденье одному — то только в счастье, в единстве с окружающим. Пусть ничего из этой книжки не будет использовано — но было же счастье, было.

А если все стремится к тому, чтобы тебя обесцветить и выжать, — не поддаваться. Быть счастливым вопреки всему.

Написала вечером рассказ про зайцев. Как я не стала охотником? Давно так легко не писалось. Сразу тридцать страниц. «Двойные зайцы».

Перебирая пластинки, какую-то привычную, старую, заигранную поставила и с чувством (испытывая удовольствие) перекатала фломастером восьмую главу из «Цветочков».

А пластинка-то итальянской музыки: Вивальди, «Виртуозы Рима» — расширяют пространство перуджинских холмов, зимнего вечера, стужи; вороны слетаются на ночлег, загораются огни селений, Венера была где-то на юго-западе, теперь скрылась, днем шел дождь, теперь мокрый снег, юные певчие во всех капеллах мира в несовершенной радости высыпали во дворы, играют в снежки, наиболее терпеливые тупо катят корявый огромный снежный ком, обдирая тонкий снежный слой и пачкая основу будущего творения песком и грязью или желтой глиной. Утки, итальянские утки тоже там, в черной зимней воде.

Засветились высокие окна Капеллы. Съезжаются экипажи. Маленькие певчие топают по лестнице, трут красные мокрые грубые лапы, перелетают последние пареные снеговые коврижки.

Оставалось две версты.

Два продрогших монаха брели по грязи.

Старший впереди, младший отставал.

— Эй! — кричал старший.

— Эй! — незамедлительно отвечал младший и прибавлял шагу.

Снег то идет, то перестает, иногда показывается мутная луна.

Огни дальних деревень скрываются.

Монахи близки к порции своей мерзлой совершенной радости.

Сколько все же на свете радости — гораздо больше, чем мы думаем.

Ветер. Иногда этот ветер был постоянен — он дул тонко, щемяще и особенно давал чувствовать эту щемящую ровную степь.

Сколько все же праздников.

Включим все лампы. Блестит новая чашка, мерцает срез лимона.

Я думала, что и себя-то я уже не слышу, и только недавно, в апреле, на охоте, даже не знаю, что повернулось, мне снова стало казаться, что я все же обладаю каким-то запасом сопротивления, чтобы услыхать свою отдаленную музыку («Если человек не шагает в ногу со своими спутниками, может быть, оттого, что ему слышны звуки иного марша?»).

Для меня охота всегда была связана с Севером, зимой, снегами, воем метели — все это меня накрыло с рожденья, родилась я в конце января на Урале. Эти длинные зимы раннего детства в городе Ирбите, наверное, навсегда отпечатались в сознании.

Писать рассказы и ходить на охоту — вот это жизнь! Хотелось не то зарыться в снег и зимовать, не то добраться до самой сердцевины глуши.