Одинокое письмо - [45]

— Так вот и пиши их, — сказала я.

— Сейчас? А жить на что?

— Ты все думаешь о будущем. А когда наконец добьешься независимости и утвердишься под крышей обетованного дома, то окажется, что тебе нечем заполнить чистые листы бумаги — ты уже распылен и потерян в многолетних заботах и трудах о прочном куске хлеба для твоего свободного творчества. Пиши сейчас, живи теперь.

— А меня не напечатают, — испугался однокурсник. — У меня сюрреалистские вещи.

— А ты пиши и не обращай ни на что внимания.

— А вдруг у меня ничего не выйдет? Может, сдать на всякий случай кандидатский минимум?

— Тылы хочешь обеспечить? В себе не уверен? Ты сделай выбор, решись, а не уверен — и не берись.

— А сама-то сдала экзамен?

— Не говори мне об этом грехе. Это мой позор.

— Сама сдала, а меня хочешь отговорить.

— Как хочешь. Я, кажется, скоро решусь, можешь пойти работать на мое место, — сказала я высокомерно.

— Дай почитать, что пишешь. Кто-нибудь читал твои тексты?

— Казаков.

— Казаков? Вон вы как, к незнакомому человеку подходить...

— Да я шла к нему десять лет! — захлебнулась я. — За мной стояли и Пульхерия Еремеевна, и Илья Иванович, и... да что говорить, — перебила себя я, — мне пора. Я ведь теперь живу загородом, мне на поезд.

Было уже поздно, когда я подходила к дому. Из темноты парка доносился пьяный детонирующий детский голосок.

За мной стояли Пульхерия Еремеевна и Илья Иванович, — думала я, — Лидия Ивановна Одинцова, Юрий Жуков, старое корыто «Юшар» («Лопшеньга, Яреньга, названия все какие, и взмолился: Возьмите меня с собой, Юра! Возьмете, а?»). Это он писал о Паустовском, и Майда, Койда («Прощай, мой молчаливый друг, Игорь Введенский»), и большелобая его матушка в переднике: «На Валдай мы с Юрой ездили, знаете Валдай?», и его сборник «На полустанке», о котором я давно знала — я еще школьницей нашла его в безлюдном книжном магазине в Очакове летом 1959 года, и ларек с журналом «Знамя» в Кеми, и чтение в палатке при свечке, куда нас с подругой пустили спать странные москвички, подрядившиеся на Соловках на сбор морской капусты, и расспросы на Соловках:

— Тони? Где тони?

— А здесь недалеко. По всему Летнему берегу!

Куда ж нам плыть.

Ждали парохода на Оке с ведром воды. Как передать всю жуткую сладость этого рассказа.

А мурановские холодные поля — в них вынашивалась гордость. Я буду писателем. Этой осенью все решится.

А Лидия Ивановна — та, которая не приехала на пароходе и никогда не приезжала, сейчас она спит в душной комнате, от мух и от света закрывши лицо цветастой тряпкой — кажется, платьем. Она переселилась в новый дом на главной улице, а тогда жила на фактории.

— Вон идет твой мичман, — говорили ей соседи, а он, высокий, плотный, в фуражке с крабом, в кожаной куртке шагал к ее деревянному дому. Она мерзла, кутаясь в платок. Ему нравилась ее зябкость, делающая ее беззащитной, и он любил ее все больше.

По несколько раз в год он приезжал в Архангельск. «Ребята! Как я люблю Архангельск — начало всех начал». Отсюда можно плыть на Летний и Зимний берег, в Кандалакшскую губу и на Канин Нос, на Колгуев, на Новую Землю, на Мезень, Пинегу и Печору, в Шойну, Несь, в тундру, Арктику, и каждый раз все севернее и севернее, все дальше на восток и на север, а за всем этим — холодное дыхание Ледовитого океана — край земли — мертвая страна: а дальше что?

Так же и Бунин в своих странствиях, забираясь все дальше и дальше от своего подстепья, радовался расцвету и усилению тех признаков, которые были присущи его скудным краям. Все меньше делались островки лесов, глубже овраги, бескрайнее степи. Начиналась Украина. Хохлушки в коротких обтягивающих бедра плахтах, память о запорожском казачестве. Пространство звало все дальше на юг: а дальше что?

Степи и тундра, Черное море и Ледовитый океан, южная прародина Палестина и северный край цивилизации: я перед чумом, странная солнечная ночь, я среди этих людей. Где я?

Ни на середине жизни, ни после, никогда Бунин не переживал катастрофы, а если он начал писать «Жизнь Арсеньева», то только чтобы проследить, как укрепилось в нем то счастье небывалой зоркости, когда он почувствовал свое избранничество, принял и подчинился ему.

Вчерашний герой хочет понять, почему на середине жизни он терпит крах и готовится к самоубийству. С раннего детства он борется, он не играет с солнечным лучом и не кусает редьки с синей землей после грозы. Любимое существо в белом халате ставит шестилетнему герою банки, и он плачет от счастья, слезы затекают в уши. Потом он борется с альфами и достигает первенства. А дальше что? Бежит ручей и втекает, куда ему надо, а если иссякнет источник — растечется мутной лужей и зацветет.

(Перед моим окном чистое от снега поле, блестит замерзший пруд и просвечивает сквозь лес снег на озере. Кое-где блестят свежезамененные жерди изгороди на пастбище, остальные ограды издали почти не различаются. На открытых местах дорога уже чистая. Воздушны лиловые кусты вдоль канав, чернеют окошки отремонтированного свинарника. На лугу еще с лета брошена ржавая водовозка с оглоблей, с чашечкой поилки для коров.)

Что ему делать теперь, этому первому туристу Севера, которого в те времена принимали за шпиона? Он предвосхитил и навязал пристрастия, мечты, стиль жизни и имена. Не его ли герои Илья и Кирилл, не его ли «слушай, старик», что стало с его Соловками, где он был раньше всех (не считая Пришвина), что стало с его именами, маршрутами, стариками и старухами, высокими черными избами и нежными девочками.