Одинокое письмо - [26]

В дни, когда опадают листы!

Та, что нынче читала псалмы, —

Та монахиня завтра умрет...

«Ничто не приводит так в смятение людские сердца, как вожделение. Что за глупая штука — человеческое сердце!»

У нас здесь дождливое лето, сейчас я спускалась вниз звонить по телефону даже в шубе, кругом озноб, и поэтому некоторые майские события предстают крайне нереальными.

Прекрасно ездить, ничего не оставляя или, на худой конец, легкие трехдневные царапины-оспины, однако оказывается, ничего никуда не девается и всячески западает.

Я теперь доподлинно знаю — там в пруду кричали желтобрюхие жерлянки.

Потом, в елецких местах, я больше не слыхала ни жерлянок, ни соловьев.

Быстро темнело. Далеко разносились голоса каких-то земноводных из пруда. Пели соловьи. У пруда было немного светлее. Зато аллеи были совсем темны. Мы вышли на старую плотину.

Вблизи воды можно было различить отдельные печальные крики.

— Унк, — печально поднималось лопающимся пузырьком, как будто прокалывая черную воду.

— Унк, — повторялось снова на том же месте, — унк, унк, унк, — отвечало со всех сторон высоким носовым звуком.

Справа от плотины уходил в поле большой овраг. Впереди поднимался в гору Катерининский тракт, усаженный березами и бересклетом.

В дальних полях кричал дергач.

— Это и есть Варновицкая плотина, пойдемте скорее отсюда.

В темной аллее он поднимал вверх свой китайский фонарик и светил в небо. Луч пробегал по шершавым стволам и терялся в листве, вызывая переполох дроздов, он снова направлял луч вверх, стараясь, не задев деревьев, попасть в звездное небо. Но аллеи были так густы и темны, что луч снова и снова пугал дроздов.

— Им двести лет, и они скоро все погибнут, — говорил он о деревьях.

В роще за оврагом куковал самец кукушки. Ему раскатистым и страшным хохотом отвечала самка.

Я подняла руку с часами повыше к звездам. Была ровно полночь. Так по этой плотине бродил лутовиновский барин в «Бежином луге»?

Морщинистые полосы на деревьях с более глубокими, чем это видно днем, складками почему-то пугали. Выявленные мертвым светом, их стволы говорили о скрытой непостижимой жизни. Если днем в этих стволах играло солнце, окрашивая их иногда даже в розовые цвета, сейчас складки коры представлялись мертвым ороговевшим слоем, говорящим о неведомой жизни.

На небе раскрывался холодный Млечный Путь, холодная звезда висела в пруду, источающем непонятные крики.

— Та-та, та-та, та-та, — выпевал самое таинственное свое колено соловей. Мы подходили к дому.

Что делать с этой майской ночью?

Возвратиться еще раз к пруду, свернуть вон в ту совсем страшную чащу, шарахнуться еще раз от внезапного выпавшего со сна на ветку прямо перед тобой грача, еще раз пересчитать пять колен соловья, отойти к другому и сравнить их пение, поискать знакомые звезды, забрести в старую беседку и наблюдать чередование черноты, происходящее от степени разветвления разных деревьев в аллее.

Зачем развернулась и передо мной эта весенняя ночь, в этом лучшем на земле парке?

«И опять, опять такая несказанно сладкая грусть от этого вечного обмана еще одной весны, надежд и любви ко всему миру (и к себе самому), что хочется со слезами благодарности поцеловать землю.

Господи, Господи, за что Ты так мучишь нас!»

(Надо уходить, но, кажется, должен начаться дождь. Где же мой голубь Карл.

Вчера перед страшной грозой, еще только начало темнеть, а он уже был здесь, тревожно ворковал, собирая своих Ганса и Гретель, страстно, нагнетая зной, предгрозовую духоту середины лета.

Вожделения другой жизни — у Карла, с радужной павлиньей отливкой на шее и коралловыми лапками (розовыми — как малосольная семга), драгоценны эти нежные лапки и сердоликовый глаз соколиный.)

«С чем можно сравнить наслаждение, которое получаешь в одиночестве, когда, открыв при свете лампады книгу, приглашаешь в друзья людей невидимого мира?»

Что сейчас трудно читать — ну, например, восточные поэмы Байрона, они устарели, но сначала от них пошла целая литература — Пушкина, Лермонтова, Бестужева-Марлинского и тысяч их подражателей. Что будет дальше, неизвестно, — тут дело темное.

А что же еще устарело, чего читать теперь просто невозможно, если только не по делу, для представления о времени?

Художественное произведение есть памятник, и имеет ли оно значение для нас, говорит больше о нашем времени, чем о самой вещи.

Когда-то я написала один абзац, потом еще период — получилось полстраницы текста, такого замечательного, такого многозначительного, там все было сказано, и как красиво; с каким презрением я отворачивалась от традиционной многословной литературы.

Устарел ли «Мелкий бес»? Если посмотришь со стороны, может показаться, и вправду какая-то уездная дрянь, да еще и пряная безвкусица Людмилочкиных вожделений; но подумаешь — и увидишь, что роман жив, в романе много такого, что относится к нам.

Прежде всего это способ существования героя — его стремление к будущему. Он живет как бы временно, в ожидании, в своих иллюзорных целях. Каждый отрезок времени, каждый его жест направлен к будущему, каждый его поступок имеет цель и в конечном счете, как ему кажется, продвигает его к достижению этой цели.