Одинокое письмо - [25]

В бочке нашли соленую камбалу, двух семг.

Ели.

Пора было устраиваться на ночлег, запираться.

От гвоздя на двери к гвоздям в стене долго накручивали веревку, подняли ее даже на верхний гвоздь у притолоки, опустили снова, путали долго.

Закрывались от чего-то неясного.

Когда легли, дверь чуть приоткрывалась, скрипела.

Среди разговора прислушивались, какое-то движение казалось.

От шкуры тянуло звериной, теплом.

Таня, засыпая, пробормотала: «Только не буди меня, если что увидишь или услышишь».

Я долго глядела в окошко. Заря будет стоять всю ночь. Тундра была пуста, ветер поднимался на море, маяк загорался ритмично.

Считала интервалы его работы.

15 сек. маяк горел, потом гас примерно настолько же, наверное, светил в другую сторону.

Утром мы там проходили, потом долго оглядывались на вышку.

Воронов маяк. Воронов мыс. Тоня. Двое: красивый мужик и Немушко.

Спать оказалось спокойно, тепло. Скоро рассвело.

1966

Внимая наставлениям Кэнко [*]

«Записки от скуки» — самое изящное название: без усилий, легко и играя — не придавая особого тяжеловесного значения и не возвышаясь; не давая себе труда объединять сюжетами и длительно развивающейся событийностью и не растягивая свой труд на завтра, — сегодня одно, завтра, может, вообще скучно не будет, а потом случится осенняя луна.

«В скуке, когда, весь день сидя против тушечницы, без какой-либо цели записываешь всякую всячину, что приходит на ум, бывает, что такого напишешь — с ума можно сойти».

Сейчас двенадцатый час ночи, однако можно писать без света. Сижу у себя во Всеволожской, во сне вздыхает английская лягавая Зорька, за окном — самая спасительная местность: поля, лес, дальняя деревня Романовка.

Иногда до того досидишься дома одна, что кажется, откройся вдруг дверь, потянет сквознячком и легко поднимется, взметнется и плавно опустится пустая высохшая шкурка — это твоя линька, твой выползок (косачи уходят в крепи, теряют способность летать), и жалко станет себя, своей высохшей шкуркожизни.

А тут и мяконькое нежное тельце, не успевшее ороговеть, неуклюже катится навстречу вошедшему: почему ты не приезжал раньше — может, это и есть воплощение — мечта о том, как бы это разом содрать всю обыдёнку, отупёнку, все время спать лежанку.

Тут же взметнутся и выкатятся из-под дивана весенние звери, серые мохнатые образования, всю зиму в спячке демоны пыли; иногда появлялись звери-шатуны, случайно не угомонившиеся на зиму, — добыча конопляного — куцего хищника — веника.

Обреченные мохначи ежились от сырости, теряли пушистую серую шерстку.

Предстояли более обстоятельные встречи с ветром.

(Голуби — «образчики любви и добродетели» (Лоренц) — и вот теперь эти образчики у меня на балконе.)

«Если бы жизнь наша продолжалась без конца, не улетучиваясь, подобно росе на равнине Адаси, и не уносясь, как дым над горой Торибэ, ни в чем не было б очарования. В мире замечательно именно непостоянство».

Начиналась гроза. Я считала, как водится, расстояние от молнии до грома. Вдруг разразилось прямо надо мной, от ног до головы дерануло током. Накрыло громом и светом одновременно. Я ощущала, что лежу на дне мироздания, в оглушении, не шевелясь, с уважением ждала, что будет.

Утром снова плыли по озерам.

Когда входили в новое озеро, плыли наугад, и неизбежно возникал новый канал. Иногда бывал он узок, тогда я брала носовое весло и стучала по деревянным стенкам канала сначала с одной стороны, потом с другой, а на берегу стояли ели, в лесу было тихо, только все еще шел дождь, «коребуха коребит, а мокра много», — вспоминала я пинежское.

— Ай да монахи, — кивал он всякий раз, когда видел то мшистый бревенчатый шлюз, то заботливо наклоненное ко входу в канал бревно, то уложенные камни на дне.

— А вот у них, — говорил он, сужая глаза, и поникал головой, когда проходили под мостом, — а вот у них из-под мельницы стоны иногда слышались. Вода шумит, жернова скрипят, мука из мешков высачивается, а под мельницей темно, прислонился острожник к стене, ноги вытянул, цепью позвякивает, от крыс отмахивается.

А берега были мрачны, солнце не выходило, шумели ели да чайки кричали на море. И я подумала, что таким же бесконечным, безмолвным могло быть плаванье на острове смерти, потому что из каждого озера был проток в другое, и так бесконечно, нужно только приглядеться, и тогда станет видно, как в заводи, заросшей трестой, вдруг открывается узкий проход, но иногда эта заводь никуда не вела, тогда мы разворачивали лодку и шли в другой залив, потом все же светлел проток, мы плыли вдоль тихих деревянных берегов, а дождь все шел, и можно было шагнуть на берег и уйти в лес, где темно и по-грибному сыро.

И наступило озеро, из которого исхода не было, а на дальнем берегу раскачивались нездешние красно-синие лодки. Монастырь был уже недалеко, мы пошли быстрее, а потом сидели в гулкой теплой келье и глядели сквозь решетку вниз на монастырский двор.

Я глотала кипяток, листала Блока и вдруг увидела, что все относится и к острову, и к озерам, и к елям, и к мокрому двору.

Брожу в стенах монастыря,

Безрадостный и светлый инок!

Рубили деды сруб горючий

И пели о своем Христе!

Я живу в отдаленном скиту,