Одинокое письмо - [24]

Потом взошло солнце, но оно оказывалось то впереди за поворотом, то сзади, то где-то за елями.

Потом небо затянуло, какие-то три утки все время уходили от мотора, взлетали перед носом, смешно прыгали по воде, переваливаясь крыльями, но не улетали в лес, как все другие, которые нам бессчетно попадались по всей реке.

За новым поворотом они снова вскрикивали, уходили вперед.

Когда заводили мотор, что-то с ним случилось.

— ... тебя, — грозил моторист. — Растоптать тебя надь, — грозил он мотору.

Потом кое-как завел, заставил Александра Петровича что-то придерживать в двигателе. Чувствовалось смирение лесного человека перед механизмом.

Река мелела. Часто останавливались, моторист снимал полушубок, закатывал рукав, раскорячив зад, лез счищать водоросли с винта, заставлял Александра Петровича «отпехиваться» шестом. Тот тихо брал шест, попутно поправлял одеяло в ногах у нас.

Река раздавалась вширь, незаметно перешла в озеро. Мелькнул издали дом, когда снова поглядела в ту сторону, неловко из-под одеяла повернувшись, дома видно не было.

Пристали.

На расчищенном месте, небольшой поляне, свободной от леса, не больше пожни, стоял дом, длинный, чуть развалившись к краю.

Никто поначалу не вышел.

(Открылась дверь за стеной — без двадцати час. Послушала-послушала. Отлегло.)

Сперва хозяйка показалась угрюмой. Но все рассеялось к вечеру, когда мы сказали ей, что славно помылись, когда шли по тропке к дому — из байны.

Так вот, когда мы, лежа в боковой комнате на деревянной холодной кровати, вспомнили, как всерьез нам тяжко было вначале, когда мы поехали сюда с сенокоса, какой исконно разбойничьей представлялась нам ситуация, нам стало не по себе, и даже вовсе не в себе.

Как захотелось поскорее выбраться отсюда!

Какой далекой представлялась Койда!

Матушка, куда занесло нас!

И мы повторяли: где мы, где мы...

И одновременное существование всего прежнего нельзя было представить, и два этих чуждых пространства не совмещались одновременностью: душная ночь в Крыму? предутренние крики и стук при разгрузке хлеба?

Следующий пароход только 3-го или (опять лает почему-то) 4 сентября в Архангельск, а если плохая погода, Афанасий не управится с сенокосом, не приедет сюда, не отвезет нас в Койду к пароходу, а следующий дней через десять. А в начале октября вовсе навигация закроется.

Когда мы спрашивали, когда к ним придет письмо, если мы его напишем уже из Ленинграда, то был ответ: к Новому году кто-нибудь уж съездит за почтой в деревню!

И вспомнился ночлег на пустой тоне Дровяное.

Перед этим мы шли целый день, сначала горой, потом спустились к морю, часам к 10 вечера, когда стемнело, увидели колья от невода, но избы из-под самого обрыва видно не было. Отошли по отливу подальше к морю. Изба неясно серела, зато хорошо видны были около нее жерди, то ли на крыше, то ли это была вертушка — определитель ветра (махавка?) подле избы.

Подошли к горе. Сплошным глиняным обрывом заканчивалась плоская тундра. Обозначилась расщелина, к морю речка растекалась по глине, внизу загроможденная бревнами.

Подняться по вязкой глине — не ухватиться — сползешь. Неужели рыбаки каждое утро спускаются здесь к неводам?

Дальше увидали такую же речку с горы, промоину, обрыв еще круче, но зато по самым крутым местам подъема были положены два трапа, а в одном месте даже веревка провисла в глине.

Поднимались долго. Рюкзаки тянули назад, углубляли твои следы в глине.

Наконец увидели избу, с двумя жердями на крыше, косящатое окошко с рамой крест-накрест темнело поздней зарей, которая стоит здесь поздно, полосой краснея с севера, напоминая о Заполярье, длинном дне, недавних светлых ночах.

К двери было приставлено толстое бревно и жердь, дверь заколочена. Радостно убрали все это, топором отвертывали гвозди. В темных сенях крепко пахло рыбой, снастями. Дверь в избу не подалась.

На тоне Майдице рыбак Любомир весело показывал какие-то деревянные задвижки, объяснял устройство, говорил, что он один может это открыть.

Тогда это была первая тоня на Зимнем берегу, нам было не до его изобретенья, возбужденно мы тогда оглядывались, не терпелось в избу, в тепло, поглядеть из окна на берег, на обсохший по отливу невод, спросить, какая птица кричала, когда мы шли по берегу, — большая, с красным клювом; спросить про семгу, про зверя, про шторм.

Теперь мы стояли перед закрытой дверью тони, до этого мы прошли уже много их, часто ночевали на них, много поели семги, и при нас ее вынимали из невода, — а теперь мы стояли перед дверью тони, нам нужно было ночевать здесь — уже была ночь, а завтра с утра идти сначала по берегу до следующей тони Юроватое, на которой в этот год никто не сидел, потом свернуть от нее в тундру, долго идти, потом по малой воде рассчитать, когда перейти речку Нюрчу, дальше тропки будут раздваиваться, и идти направо или налево до Койды, тут мы заспорили, в какую сторону, но переспросить было некого.

Дверь все же открыли, чайник на плите чуть теплый — значит, рыбаки ушли в деревню сегодня к вечеру, на деревянных койках — нарах — одеяла, шкуры, подушки в цветном ситце, занавески.

Потом мы топили печь, грели чайник, сварили суп из пакетиков.