Одинокое письмо - [27]

Передоновская векторность и мир героини — доморощенный исход из неумолимой целенаправленности.

Мир героя иллюзорен, действительность для него досадная помеха, он торопит будущее, надеется жить вечно.

Она ценит настоящее и исчерпывает все, что ей может предложить скудная действительность.

Эти сцены в душной комнате, с закрытыми ставнями, среди японских ширмочек, с флаконами и переодеваниями, — единственные формы, которые могут произрасти из этого мещанского быта, иного и быть не могло. Здесь болезненность и ущерб, но другой вид это и не могло принять — только на такой почве возможны эти тяжелые, ядовитые произрастания.

Замурованное существование.

Когда пишешь в тюрьму, то вдруг спохватишься: об этом лучше не писать — да вроде НИ О ЧЕМ нельзя писать — не цензура, а цензура внутренняя.

Писатель и буря. Писатель в ней пребывает, его носит, иногда ему кажется, что он укрылся, что бурей он повелевает.

Что же говорить о человеке, который начинает с утра свое письмо и делает вид, что не замечает бури.

Пока я переписывала письма Сенеки, мне вспоминался то один, то другой случай из собственной жизни, который вполне мог послужить тем же примером выживания, стойкости и еще бог весть чего.

Пока я переписывала, я все больше удивлялась: какой это древний опыт, какие это древние дни — борьба за свободу, тюрьма, изгнание, стойкость духа, мужество.

— Бедный Кюхельбекер!

— Не беднее тебя, почтенный читатель.

Свобода — это дыхание мира.

Свободен лишь тот, кто не боится одиночества.

Это стрела, пущенная в небо, политик ждет, когда она упадет, мудрец точит все новые и новые стрелы.

Где есть такие святые — не сожгли ни одного печатного слова, святые, не наступившие ни на одну мурашку.

Последний император Китая Пу И не выходил на дорожку в своем дворце, чтобы не наступить, не повредить чужую жизнь.

Все мы вандалы.

Что такое печатное слово — сначала поделим на полезное, вредное и нейтральное (неустановленной ценности), есть, конечно, печатное слово, которое над головой, тогда звезды — вечные матрицы.

«Отправляясь в небольшое путешествие, все равно куда, ты как будто просыпаешься. Когда идешь, глядя окрест пути то туда, то сюда, обнаруживаешь множество необычного и в заурядной деревушке, и в горном селении».

Да, да, именно так это и должно было быть.

Только в Орле возможна эта улица, идущая мимо дома Лескова к обрыву над рекой, с городом на той стороне, колокольнями, заводами и степью, сквозящей за ним, конечно же, проносились стрижи, белая беседка с высокой балюстрадой стояла тут же, девушка в плаще, заложив закрытую книгу пальцем, медленно подошла к обрыву, не глядя раскрыла заложенный пальцем пухлый роман и принялась читать, стоя у беседки лицом к реке, городу, полям, стрижам, пляжу далеко внизу и закату.

Когда Бунин впервые приехал в Орел, его сразу повели смотреть Дворянское гнездо, так называется это место, где, по преданию, стоял дом Лизы Калитиной.

Вначале меня удивляло это сочетание того, что и должно было быть. Каждое явление тут же являло свою сущность, представая в только ему присущем сочетании, освещении и отборе деталей.

Старый русский город, весенний вечер, девушка с ничтожным романом, этот пальчик на нужной странице, спокойная река — как еще должно было выглядеть это знаменитое Дворянское гнездо.

Потом я буду убеждаться в этом, гуляя по темным аллеям Лутовиновского парка ночью, сокрушаясь над лягушечьим криком в барском пруду и считая колена соловья, посвечивая в него фонариком.

Все это будет происходить в конце мая, и передо мной пройдет один незаконченный роман с угрюмой одинокой душой, одна провинциальная вражда и сельское благодушие, заклеймившее одно причудливое существование.

Перебирая историю моего недавнего путешествия, я снова удивляюсь, как оно развилось и образовало изумительную последовательность и связь человека и места, места и времени года, места и света и цвета, дома и события.

Теперь я не могу представить знаменитого Спасского-Лутовинова без майских соловьев, черноземных степей, без ночного поезда Орел — Измалково, города Ельца — без 86-летнего его хранителя и летописца — удивительно похожего на Бунина в старости — Федора Федоровича Руднева.

И еще много людей, мест, прудов, и будто нарочно так, чтобы предстать особенно ярко и целостно.

Что такое путешествие по литературным местам, двусмысленность такого предприятия, не просто посмотреть, а пожить.

Вторичность и подлинность, зафиксированность и аморфность.

У людей, далеких от литературы, — равнодушие к описанию их мест.

Освященность любовью — непременные требования к действительности. Выдает не то, что ждешь, а суть, которая и есть подлинное.

Призрак писателя, скитающегося по топографии своих рассказов.

— Попадись мне сейчас вот здесь барин Иван Алексеевич, — сказала мне старая Настасья, — я его сразу узнаю, уж мне было годов семнадцать, а ему больше тридцати, гуляли с Верой Николаевной до Кочерева, он с книжкой в руках.

Она сидит на траве, как умеют сидеть только дети и крестьянки, вытянув перед собой ноги, пусть телята еще поедят, сейчас она выдернет колья с веревкой и погонит их домой.