Одинокое письмо - [29]

Пламя ненависти распространяется, как огонь среди тополиного пуха, — студент с портфелем бегал во дворе, топтал обгоняющее его пламя, бесцветный огонь среди бела дня, вылизывающий сплошную вату тополиного пуха, сидящие у парадных бабки молча следили за молодым энтузиазмом. Пожар разгорался.

Проклятая жизнь! И кто виноват.

Молодое незнакомое племя доводит до белого каления переднюю площадку.

Кто-то когда-то, кажется, приветствовал младую жизнь, но только не здесь.

— Нарожали, — бросают вслед проносящемуся по шоссе подростку.

Паренек приподнялся в седле, рубаха колоколом, мотоцикл без глушителя.

Сдвинулся мир, нарушены основные законы жизни.

Надо быть великим поэтом, чтобы приветствовать жизнь после себя.

Как волны, идущие от невидимого эпицентра бури, отголоски видны и здесь, в тихом переулке. Последний соблазн пристроиться в хвост очереди (фломастеры, глобусы, туалетная бумага) — и наконец дом.

Одинокая гостья, уложив дочку, сидит у праздничного стола и смотрит новогоднюю программу, 3 часа ночи, поет замечательная мулатка.

И вот эта давно уже полная женщина (когда-то известная красавица, подруга поэтов, с коричневыми кругами под глазами, больное сердце — вся жизнь дочери) — как она смотрит на пляску этой мулатки — этой черной разнузданной королевы, и все в ней отзывается на страсть, упоение, успех, самозабвение.

Телевизор выхватил латиноамериканский портовый кабак, припортовую девчонку — и какая тоска открылась нашего Нового года.

Зато стол полон, елка на месте, а преданный сумасшедший друг хозяйки, снабженный адресом изменника, бежит зачем-то к нему, не то бить морду, не то что-то объяснить.

Какая тоска! Вот он, образ нашего праздника.

Как прямая старуха в черном, пересекающая пустынную площадь в час сиесты, — образ полдневного зноя, так и эта измученная женщина под елкой, завидующая всем существом этой грязной девке, — образ одиночества, безнадюги.

Музыка, ритм чужой, под солнцем, зноем, свободой.

«Некий отшельник — уже не помню, как его звали, — сказал однажды:

— Того, кто ничем с этим миром не связан, трогает одна только смена времен года.

И действительно, с этим можно согласиться».

Время не движется: серый день стоит в незамерзших лужах.

Что наводит тоску: застывшее неопределенное время года — не то осень, не то зима — и так многие месяцы — грязный снег, не ко времени растаявший, чуть ли не к Рождеству, слякоть.

Остановившийся ход времени — как вечная лампочка тюрьмы, метро, больницы. Безысходная тоска. Тучи, электричество в конторах с утра до вечера, сквозь грязный лед пробивается буксир, воронье на льду, на воде зимующие утки, какая уж там смена времен года — иногда под вечер в просвет густой облачности мелькнет не сам солнечный луч или клочок неба, а там, где многокилометровый слой туч чуть потоньше, — лишь отдаленное подобие солнечного луча, пробившегося сквозь дыру, тоже забитую; но хоть чуть окрасится нормальное облако, заклубится — его мы тоже давно не видели сквозь толстый, серый, бесцветный, низкий неподвижный потолок, — и даже этот проблеск так взволнует, увидишь часть какого-то живого облака или живой тучи; и уж сквозь это клубящееся, меняющееся розоватое, малиновое или хоть какое — цвет, перелив, а не свинцовый гроб — проступит какая-то игра луча, и даже этот бедный луч, даже сквозь тучу, как он изменит все вокруг, ему отзовутся грязные стены домов и поруганная река, которую все время сужают, засыпают берега (похвастаешь, как в детстве в споре с москвичами, Нева — самая широкая), какое право они имеют вторгаться и сюда; открывался ли клочок самого неба, не столько открывался, сколько хотелось видеть и верить, по крайней мере, голубое небо напоминало о себе, не давало забыть о себе, заставляло надеяться, что завтра, может быть, тяжелый сплошной слой исчезнет.

Что же бедное сердце.

Неужели есть земли, где светит солнце, где веселы и открыты лица.

И воробьи наши под стать нам. Иногда они расщебечутся на таком проблеске где-нибудь в глухом захолустье микрорайона в голых кустах перед потертыми пятиэтажками — эти дома первой застройки кажутся теперь такими старыми, провинциальными, тихими, даже глухими, как телеграфные столбы из черного смоленого бревна, — а это всего лишь еще декабрь, и мы скажем друг другу — весной запахло, а какая там весна, когда и зимы еще не было, да и осени настоящей, если честно, тоже не видали, какая там золотая осень, когда листья и пожелтеть как следует не успели, когда их раньше времени сорвало длительное остервенелое ненастье, не помню я такого сверкающего хрестоматийного денька в этом октябре.

Наши отчаянные воробейчики завозились тоже от надежды и нетерпения вопреки предстоящим морозам, многие перемрут и в январе, и в феврале.

Как хорошо проснуться, поглядеть в окно — еще чуть-чуть посинело, белеет еле видимый свежий снежок, фонари уже погасили — и в предрассветных сумерках ярко светят окна вразброс, цепь машин на шоссе высвечивает фарами, высоко над домами вознесены огни кранов.

Черные фигурки пробираются цепочками вдоль домов.

Уже зажглись почти все окна в домах. Уже народ валит сплошной толпой.