Одинокое письмо - [16]

Мне бросились в глаза стеклянные совы.

Я сразу представила свою ущербную елку, усаженную фиолетово-зелеными зловещими совами. Мы снова вывалили мелочь и на все оставшееся накупили сов.

Мы вышли, нам было по пути до угла. Было уже темно.

Мы веселились видом убогой елки, усаженной совами, но нам предстояло разойтись, мне снова думать о прежнем, а ей идти к маме.

Я как-то давно, еще в школе, была у них. На столе там стояла карточка пожилого офицера с тонкими губами, в очках с железной оправой. Тогда она показывала мне разные вырезки из газет, тетрадки, переписанные стихи. Запомнились тогда: «Лес да лес, а за лесом что, горы ли, море ли...»

Мы дошли до угла, тут я вспомнила, что она может доехать домой на двенадцатом, который как раз останавливается около моего дома, хотя это для нее небольшой крюк.

— Что ты так хочешь меня посадить? — уязвилась она. — Мне нужно быть на воздухе, и я давно не гуляла.

Мы прошли мимо Спаса на Крови. То узкое место, где стены собора почти подступили к набережной канала, теперь огородили с двух сторон решетками, чтобы не собирались здесь ИПХ — истинно-православные христиане. О них нам рассказывал на лекциях «атеист» Сережа.

Мы свернули вдоль забора Михайловского сада по трамвайным рельсам и на повороте в углублении увидели пустырь, усыпанный елочными иголками. Это были остатки базара, никудышные елки валялись мусорной кучей. Мы подошли поближе, два мужика в тулупах подошли к нам.

— Дяденька, дайте елочку, — вдруг заканючила я.

Один из них выбрал из кучи метровую елку:

— Наверное, студентки, — одобрил он, — берите.

Я прихватила ее рукавицей, ветки у нее были мягкие, так что руку можно было особенно и не отодвигать от себя — они пружинили и не ломались, когда прижимались к моему боку.

Я несла ее елку, а она шла рядом и повторяла:

— Пять лет у меня не было елки.

Голос у нее был похож на голос дикторов китайских передач на русском языке.

Сейчас я была героем и защитником слабых, бывалый человек, которому в жизни выпадало всякое. Мне наплевать, что встречные посмеиваются над этой елкой, мало ли почему я несу именно такую, мало ли какие у меня на то важные причины.

Вообще-то, я роста небольшого и хочу немного потолстеть, потому что я почти худая.

Я это сообщаю для того, чтобы сказать, что когда я с ней, то невольно чуть сгибаю шею и горблюсь, рядом с ней я кажусь себе большой, здоровой и мощной бабой: скрестив руки на здоровенной груди, упираясь сильным бедром, я стою за прилавком. Голос мой вульгарно криклив, помада ярка, юбка натянулась на мощных бедрах. Я нагло на всех гляжу и вижу восхищение собой.

Я сознаю оскорбительность своего вида и поэтому еще больше горблюсь, выдвигаю плечи вперед, чтобы пальто не облегало.

Если уж у меня рядом с ней наливаются щеки, то как же она мала и неразвита, как жалок ее носик в крапинку, как длинна свободная юбка, как жалко облепляет она колени.

Я оскорбляю ее своим видом, я стараюсь не смотреть на нее, я иду рядом с ней, сутулясь и волоча ноги, и говорю о серьезном: о библиотеках и о ее специальности.

Рядом с ней я стыжусь своих греховных помыслов.

1967

Возвращение

Утренняя песня по заявке — вывела снова.

Бессмысленные слова, но какой низкий женский голос, как печален в переходах. Она слушает, и он, если он слышит это, — непременно думает о ней. Банальная песня, но как влияет она, как выводит из ровного.

Снова прислонившись, скрывши лицо, видит: яркий день, в раскиданных по холмам поселках есть нечто немецкое, дали ясны, пригородные поверхности гладко распределены полями, строениями, перелесками.

И она достает этот лист, и снова хочет повторить: да, она воспалилась нечистою страстью, и в висках у нее: ах, повторить, вернуть, и для того она приклоняет голову и вспоминает вчерашнее.

Где та грань, когда безразличное тебе дотоле тело вдруг значительно тебе и существование вчуже волнует причастностью к твоему, но ведь это открылось только сейчас, и теперь, когда лыжи ее вдруг нечаянно скрестились с его лыжами и не сразу было освободиться, как многозначительно вдруг предстало это скрещение, как весело было снова набрать скорость и сойти с лыжни, и, хотя снег был мягок, как понесло тебя, не вдавая в глубину, как прекрасно было это «хождение по водам», подкрепленное сознанием пустоты и легкости.

В низинах различались неполноценные следы молодых зайцев, легкие стежки мышиной возни виделись у обнажившихся кое-где комьев глины.

На косогоре одиноко покачивались прошлогодние злаки. Она знала — вокруг каждого прочерчена окружность, подошла: на ветру колыхались мертвые стебли, распахивая склоненными метелками мягкость снега.

И снова поля, а вдали неожиданный плетень, огораживающий поскотину.

Подъехали, не снимая лыж, перебрались на ту сторону, сели лицом к солнцу, чтобы загореть. Белая плоскость идеально отражала на лице лучи, закрепляя этот длинный день.

Теперь ее лихорадит, и легкий жар разливает вчерашнее.

Они выехали на шоссе и долго шли по лыжне, присыпанной жесткими комьями снега, чуть окрашенного песком. От шоссе отходили расчищенные тропки-канавки к домам.

Они подъехали к тому дому, сняли лыжи и вошли в него. И достали стаканы и хлеб, и сели на постель, и придвинули к себе табуретку с едой и выпивкой, и голова ее стала легка, а тело тяжело и значительно.