Одинокое письмо - [18]

«Смотри, Танька, вон медуза, как битая бутылка».

Походили босиком. Накат сильный, вода холодная.

Нас нагнали парень и мужик. За ними должен быть выслан катер. Ждали на бревне. Мужик придурковато смеется, рюкзак нести не предлагает, свой чемодан отдал парню. Просит компанию отдохнуть, подмигивает, заливается. Показался катер. Сдернули кепки, куртки, свитера — махали, кричали. Катер прошел мимо. Потом мужик встретил немого, долго стояли: махали руками, выражали что-то на лице.

Мужик догнал и сообщил, что узнал. Катер вышел встречать его, но рыбак был пьян, не заметил никого на берегу и уехал в Железные ворота.

К вечеру пришли в Кую.

11 авг.

Пишу в каюте «Буковины».

Стоим у Зимней Золотицы. Мы решили поехать в Майду.

В каюте за занавесками Дуся из Каменки. Прогнулась, левой рукой держится за верхнюю койку подруги, часами вспоминает:

«Он сказал: Поиди сюда, я на ухо тебе что ска-жуу.

А я сказала: Говори, ухо-то во-о-т.

А он сказал: А ты наклонись.

А я сказала: Вот еще.

Он сказал: Я тебя люблю.

А я сказала: Нужен мне.

А он сказал: Как звать тебя.

А я сказала: “Рита”. Буду еще всякому свое имя говорить!»

12 авг. Пятница.

Сегодня днем бросили якорь у Майды. Деревни с моря не видно: она в низине по реке.

Шторм такой, что трапом било по бортам.

Подошла большая дора. Старик, который вел ее, кричал старпому, чтоб подняли трап повыше, развернули судно против ветра.

Когда пассажиры из Майды перебрались на борт «Буковины», дору перевели к носу грузить бочки с семгой.

К берегу пошли на доре, и сразу стало заливать. Все с вещами перебрались под брезент. У старика, который вел дору, напряглось лицо — вглядывался, показывал куда-то вперед парнишке.

Все в кожаных ушанках на меху. Процарапали по корте и прошли.

Песок по отливу, впереди угорья. Обнажившийся «тайник».

Легкая бричка, колья, черный пес.

Чайка на колу «тайника» сторожит семгу.

По сырому песку несет вроде поземкой из сухого песка — светлого, цвета гривы у гнедой. Следы на мокром песке чуть заносит светлым.

На угорах ни одного дерева. Но слово «тундра» встало позже. Мы дошли до рыбоприемного пункта. На разделочном столе лежала семга. Лениво поглядели, что будут с ней делать, услышали, естественно, «шкерять» и полезли на угор к деревне.

Услышала крики и с угора увидела, как карбас шел к «кошке», люди кричали, размахивали руками, а на «кошке» сидел тюлень, чуть пятился.

Когда мы спустились, карбас подошел к берегу, а на дне его лежал густо окровавленный зверь. Ему надрезали кожу на лбу, ухватились за два надреза и вытянули на песок. Разделывал тюленя дед, выпустил сперва кровь. Таня схватилась за голову и отскочила.

Его заячья морда с прикрытыми глазами приподнялась, он был еще живой. Потом живо отделили шкуру с салом от внутренностей с ногами.

Старик принялся отделять мясо от сала, а остальное утащили на склад, прочертив в песке кровавую полосу.

Командовал всем мужик, жалел, что нельзя все это сфотографировать (аппарат у меня висел, да был незаряжен), весело выжимая пиджак. Был он совершенно мокрый. Он первый упал на зверя, когда выскакивали из лодки.

(Пишу в темноте у окна. Пол-одиннадцатого. Бесконечно скрипит вертушка на крыше.)

Когда поднялись на угор — тундра! Волнистые мхи, ни одного дерева; никогда так далеко не было видно — степь однообразна, а здесь: внизу река, холмы, озера, озера, и ни одного дерева, хотя бы в человеческий рост; черная ягода плотно сидит во мху, кочки, все волнисто, бесконечно — тундра!

Потом пошла морошка, ели ее, чуть задыхаясь.

Догнал необсохший заведующий.

(Вертушка порывами — то ли дождик, то ли тараканы за обоями.)

Пообещали прийти к заведующему на склад, сфотографировать, посмотреть холодильник с рыбой. Перед дверью в холодильник стояли деревянные плошки с белыми свечами.

Спрашивали про ненцев — здесь они близко. Стадо в тысячу оленей. Санки-нарты. Смеялся, что можно переломать в них ноги, когда мчишься по клочьям. Показал свой дом, крашеный. Самый яркий в деревне.

Пойдем в тундру к ненцам!

(Свечу фонариком в тараканов. Гляжу в окошко.)

Деревня обрывается, дальше голый угор. Высокие, в форме «П» — может, были ворота, только стоят уже во мху, так, на голом месте. Теперь туда повешены качели — как виселица.

Картошка у них растет плохо, а больше ничего.

Вечером пошли давать телеграммы в избу, где есть телефон (пробежал по мосткам парнишка из кино, и снова тихо — только вертушка, теперь будто лампочка перегорает — так надрывается).

Долго писали текст, исправляли. В избе много народу: дети, соседки-старухи.

Прибежали отправлять срочную телеграмму в Архангельск: вылетайте через Ручьи, папе плохо.

Рассказывают: вышел Трофим Петрович, да пал в сенях. Полчаса уж холодный, уколы делают.

Это был давешний заведующий.

— Последний тюлень, — сказала Таня.

(Включился еще один вертужок, звучит тонко, с писком, на какой он ветер?)

Уже становилось темно, когда мы вышли за деревню к югу. Ни дерева. Река, обрыв, карбаса у деревни на якорях, у горы, ветер шумит в волнистых плоскостях, с севера просвечивает яркая заря — где-то в Арктике еще солнце.

Скоро придем в Койду, остановимся там же, где Ю.П., прочитаем им, что про них он написал.