Мы стояли в Асгалуне. В первой половине дня наш десятник заставлял нас сражаться с чучелами. Мы набрасывались на них, как звери на приманку, рыча и сопя, и в несколько мгновений весь доблестный отряд оказывался в пуху и в соломе, а уж прочихаться мы не могли до самого вечера. Это называлось учениями и впоследствии принесло пользу. Какую? Клянусь, с тех пор я запросто могу распотрошить любое чучело, которое только покажется мне подозрительным…
Шон расхохотался. Рыжая Соня, не мучаясь размышлениями о правилах приличия, вторила ему звонким заливистым смехом. Суровая кочевая жизнь сделала ее маленькие ручки крепкими, а теплые серые глаза ледяными, но ведь ей было всего двадцать лет — душа ее давно требовала радости и свободы; легкой походкой шагая рядом с Одиноким Путником, девушка наслаждалась покоем, простором, чистым воздухом и той красотой, которую только что посылала к Нергалу. Гордость, гнев, сокрытые в сердце и бережно там хранимые, забылись в эти прекрасные мгновения. Соня вздохнула освобожденно и повернулась к спутнику, что шел чуть позади.
— А потом? — с улыбкой спросила она.— Когда ты побеждал чучело — что ты делал?
— Потом я учился окружать противника. Мы, парни из отряда десятника Белого Медведя, разбредались по Асгалуну и болтались до вечера, умирая от скуки. Я и мой приятель Сааби обычно шли к восточным воротам и там играли в кости с охранниками. С наступлением сумерек на наших унылых физиономиях появлялось весьма загадочное выражение. Тогда охранники осыпали нас ругательствами и прогоняли прочь: они просто тряслись от возмущения, ибо знали, что сейчас будет. Да, мы важно отворачивались от стола, отказываясь платить, если уже проиграли, затем вставали и удалялись мягкими кошачьими шагами. (Теперь-то я представляю, как смешно мы выглядели тогда.) Мы воображали себя в стане неприятеля — вот мы подбираемся к шатру, где отдыхает полководец, вот мы достаем кинжалы… О, как же вопили и бранились жители славного Асгалуна, когда мы крались по улицам со зверскими рожами и с кинжалами наперевес. Конечно, для них не было тайной, что наемная армия проводит учения, однако, думаю, особенного удовольствия от встречи с нами в темных переулках они не получали.
Итак, мы прокрадывались к зданию, на которое еще днем указывал нам десятник…
— Нетрудно догадаться, что этим зданием непременно оказывался какой-нибудь постоялый двор,— усмехнулась Соня.
— Точно! Так вот, когда сумерки сгущались, постоялый двор уже был окружен доблестными солдатами из нашего отряда. Десятник — а он до поры прятался за углом соседнего дома или за раскидистой липой — давал команду, и… мы с воинственными криками, свистом и улюлюканьем нападали на логово противника. Одни врывались в дверь, другие лезли в окна… Ну, посетители немного пугались, некоторые даже пытались убежать… Хозяин бывал очень недоволен, но потом ему платили за убытки из городской казны, и он на время успокаивался — пока его заведение вновь не становилось предметом наших бурных атак.
— И затем вы гуляли всю ночь?
— Не всю — только половину. Десятник прогонял нас в казарму, едва лишь рассеивалась тьма. Вот и все.
— Нет, Одинокий Путник,— сердито сказала Соня, останавливаясь.— Не все. И не морочь мне голову. Ты обещал рассказать, как попал в туранскую темницу,— вот и рассказывай. Я поняла, что история твоя начинается в те веселые времена, когда ты служил наемником в армии Шема и брал приступом местные постоялые дворы. Что же произошло там?
— Ты проявляешь поистине чудеса проницательности,— пробормотал Шон.— Идем, до ближайшего постоялого двора осталось совсем немного.
— Нет!
Соня топнула ногой и с гневом посмотрела на спутника.
— Воительница! — с восхищением покачал головой Шон.— Ладно. По дороге расскажу… Идем же!
И он пошел вперед, удивляясь самому себе безмерно: с чего вдруг он открылся этой девчонке? Нергал ли его попутал? Или серые ледяные глаза маленькой разбойницы околдовали его?.. Да, было в ней нечто такое, что отличало ее от множества других девиц, коих Шон встречал прежде. Конечно, за четверть дня знакомства он не мог определить, что это было за нечто, однако — и при мысли сей он снова себе удивился — пока он не собирался с ней расставаться, и суть ее истинную думал выяснить позднее…
Он слышал ее мягкие шаги за спиной — она все-таки шла за ним — и улыбался, чувствуя на расстоянии, как она зла сейчас.
— Подойди ближе, Рыжая Соня,— сказал он, не оборачиваясь.— Я хочу поведать тебе, что произошло двенадцать лет назад в городе Асгалуне.
Шон улыбался, но в низком голосе его легко можно было расслышать нотки раздражения. И не подумав отнести сие на свой счет, девушка приблизилась.
— Ну, слушай…
Что поделать — я был тогда резв и чист душою. Хотя я и участвовал в двух войнах и десятках сражений, нрав мой остался прост: я доверял всякому слову и всякому взгляду. Тогда я еще не знал, что и глаза могут лгать…
Однажды парень из моего отряда — туранец Бабен — отозвал меня в сторону и трагическим шепотом поведал о своем несчастье.
Здесь, в Асгалуне, у него была возлюбленная, некая Хида из старинного и очень богатого ше-митского рода. По словам туранца, девица отличалась всеми мыслимыми добродетелями, то есть умом, добротой, красотой и, самое главное, скромностью. Она отвечала ему взаимностью и мечтала стать его супругой, но — жестокие родители противились этому союзу. «Не для того,— так говорили они,— растили мы ее в холе и неге, чтобы потом отдать первому попавшемуся нищему ту-ранцу…» И они велели даже близко к воротам не подпускать этого парня.
