Одинокий прохожий - [4]

То злая тень: среди земной весны,

С ее игрой, и блеском, и цветеньем,

Одни лишь мы тревоге преданы,

Снедаемы каким-то тайным тленьем.

Напрасно все: и мысли, и мечты. —

Мы падаем в метаниях бескрылых.

И Ты, Господь, как тяжкий камень Ты

Для тех, кто созерцать Тебя не в силах.

«О, жизни льющейся бесцельный дивный строй!..»

О, жизни льющейся бесцельный дивный строй!

Все дышит и живет божественной игрой,

Все движется ее таинственной орбитой,

И некий ровный свет невидимо разлитый

Во всем присутствует. Но, хладен и угрюм,

Бежит его лучей безблагодатный ум:

Он верит лишь себе — и по ветвям зеленым

Он бьет, как топором, безжалостным законом,

И древо жизненное, дико и мертво,

Как черный сухостой, валится на него, —

И дальше он бежит, охвачен страхом тесным,

Не в силах быть земным, не в силах стать небесным.

Веспер

Мерцает светоч драгоценный,

Приподнят бережной рукой, —

И всей земле, и всей вселенной

Несет забвенье и покой.

Все никнет, падает и внемлет,

И, трепета не в силах снесть,

Душа моя едва приемлет

Его таинственную весть.

«Да, ты умен, бесспорно: эти складки…»

К…

Да, ты умен, бесспорно: эти складки

Презрительного, нервного лица

Мне говорят, что весь твой путь несладкий

Продуман длительно и до конца.

Но, Боже мой! упорно, кропотливо

День ото дня трудиться для того,

Чтоб, наконец, с усмешкою брезгливой,

Всего вкусив, не выбрать ничего.

В своем надменном самоутвержденье

Ты в дольний мир приносишь вновь и вновь

И стройный замысел, и вдохновенье, —

Но не любовь. — О, если бы любовь!

«Не все бессмысленно и бренно…»

Не все бессмысленно и бренно,

Не все имеет свой конец,

Не только тление нетленно,

Сей жизни бедственный венец.

О, недостойный ум: ты мог,

Ты смел дойти до отрицанья,

Едва ступивши на порог

Божественного мирозданья.

«Безбожья хмурый проповедник…»

Безбожья хмурый проповедник,

О, как высмеиваешь ты

Мои возвышенные бредни,

Мои бессвязные мечты.

Кричишь, открыто негодуя:

«Какая ложь! какая тьма!»

Что ж? — Бессердечности ума

Безумье сердца предпочту я.

«Измученная, чуть живая…»

Измученная, чуть живая,

Со свечечкой в руках худых,

Не замечая, не стирая

Ни слез, ни капель восковых,

Закрыв глаза, она молилась

И кланялась в кадильный дым.

И так мне стыдно становилось

Пред горем страшным и простым.

«Опять волнуются народы…»

Опять волнуются народы,

Опять вершители судеб

Клянутся именем свободы

И делят скот, дома и хлеб.

И нет ни имени, ни меры

Бездонной скудости земной, —

И пять хлебов ничто без веры,

И нищий наг, и слеп слепой.

«Свобода, — о, восторженное слово!..»

Свобода, — о, восторженное слово!

Ты как блистательный огромный щит,

Где отраженье солнца золотого

Сверкает, и дробится, и горит.

Не видим мы, слепцы, какой железный,

Какой непререкаемый закон

И в этой непомерности надзвездной

И в чашечке цветочной затаен.

«Одни считают в небе созвездия…»

Quid dedicatum poscit Apollinem…

Hor

Одни считают в небе созвездия,

Их бег сверяя с тайными судьбами,

И на папирусы заносят

Числа, исполненные значенья.

Другим отрадно в шуме и грохоте

За громкой славой гнаться, за подвигом, —

И над испуганной толпою

В звоне меча изрекать законы.

Но мне лады свирели несложные

Дороже труб и криков воинственных,

И звездной книги мне яснее

Сотовый мед в руке любимой.

Поездка в Линге

«Готово? — В путь!» Приветливый толстяк

Взмахнул рукой, — и мощная машина

Рванулась с места. Мягко покачнувшись

На кожаном сиденье, мы с соседом

Слегка ударились плечом к плечу

И мирно улыбнулись. Перед нами

Две парочки, а впереди высокий

Угрюмый юноша, по виду немец,

В плаще и устрашающих очках.

Автомобиль летит. За нами следом

И пыль и дым пахучего бензина,

Навстречу нам сады и огороды,

На грядках пугала и с ними рядом

Спокойно скачущие воробьи.

Но вот уж лес. Не замедляя ходу,

Несемся в гору. По краям дороги

Многосаженные толпятся сосны

И кланяются, и шумят вослед.

Дорога извивается. Направо

Отвесная гранитная стена,

Налево сосны.

Вдруг — прорыв: с разбега

Мы вылетаем на крутой утес.

С двухверстной высоты вниз, по уступам,

Сбегает лес: деревья выгибают

Стволы вдоль скал, откидывают ветви,

Как в ужасе пред бездной отступая.

……………………………………………..

Сосед-француз болтает милый вздор

О завтраке, о небе, о Вогезах,

Я слушаю с учтивою улыбкой, —

И вот уже не слышу: с вышины

Мы, чудится, срываемся в ущелье.

Туннель — и снова яркий свет и ветер,

И озера блистающие воды,

И далеко на синем горизонте

Вогезских гор прерывистая цепь:

Огромные, они напоминают

О грозном, о величественном мире,

И кажется душе, что им подобно

В безмолвии над дольнею землей

Она возносится…

«А вот и Линге!» —

Шофер протягивает руку влево.

И точно: там, за ближним перелеском,

Разделены извилистой ложбиной,

Два исполинских высятся холма.

Они стоят, как будто Божьим гневом

Опалены: проклятые обрубки

Сухих стволов, без листьев, без ветвей,

Сбегают вниз сожженными рядами,

И молодые свежие побеги

Вкруг них растут испуганной толпой.

У кладбища мы сходим. Здесь лежат

Французские стрелки: двенадцать тысяч,

По сорок-пятьдесят в одной могиле,

Над каждой — белый деревянный крест.

Двенадцать тысяч жизней!.. Неглубокий

Песчаный ров, — и вот уж мы идем

Немецким кладбищем: кресты и сосны,

И вновь кресты: на двух-трех имена,

А прочие без имени.

Траншея. Молчаливой вереницей

Мы движемся: направо и налево —