Одиночество шамана - [122]

А держат их под тканью по той причине, что от них якобы исходит какая-то тяжёлая энергия. Продавец обязательно расскажет посетителям, пришедшим в лавку в первый раз, что у него от духа сэвенов кружится голова, а к концу вечера просто разламывается, и если прислушаться, то почуешь тихое, злобное урчание – идолы, видно, давно не кормлены и жалуются на плохое с собой обращение. Ритуалов антиквар не знает. Пробовал как-то обмазать одну фигурку куриным жиром, но она выскользнула из рук и чуть не раскололась, а вечером, если верить продавцу, изнутри её послышались глухие завывания. Обиделся, видно, дух на кормление курицей. Может, он предпочитает мясо вепря или медведя?

Вот в эту-то полутемную и экзотическую лавку и вошла странная фигура. Прикрыв за собой дверь, она провела ладонью по лицу – и оно преобразилось: это была уже не та дама, которая гадала Насте, это была довольно миловидная нанайка с большими, чуть раскосыми глазами, и если бы Андрей её мог увидеть, то, конечно, узнал бы Ниохту.

Аоми скользнула взглядом по шаманскому отделу, задержала его на белой тряпице, неопределённо хмыкнула и посмотрела на фигурки животных, которые были выложены под стеклом. Зрачки её темных глаз расширились, она высвободила руку из широкого рукава халата и, стараясь выглядеть спокойной, небрежно спросила:

– Откуда у тебя эта ящерица?

Продавец, привыкший к обходительному с собой обращению, сначала хотел возмутиться «тыканью», но, оглядев странную визитёршу в национальном облачении, решил: эта нанайка, скорее всего, приехала из каких-нибудь Нижних Халб, наверное, режиссёрка тамошнего самодеятельного театра или ансамбля – поразвелось их сейчас: все, кому не лень, играют в возрождение национальной культуры. Энтузиазм, как считал антиквар, порой и рядом не ночевал: такие ансамбли из глубинки частенько приглашали в город Ха, возили в Москву, а то и куда подальше – в Париж, Лондон, Марсель. Общаться даже нормально не могут, никакой культуры, а, гляди-ка, по Европам ездят, и не толстосумы какие-нибудь, обыкновенные аборигены.

Ящерица, которую облюбовала посетительница, стоила дорого. Когда-то она принадлежала старой шаманке из Сакачи-Аляна, а до того, говорят, эта фигурка висела на поясе у другой шаманки, умершей в столетнем возрасте, и до того она была сильной, что на её камлания люди приезжали даже с Чукотки и Камчатки. А время-то дореволюционное, ни самолетов – ни поездов и в завиданье не было: на оленях, собачках, лыжах шли к ясновидящей нанайке.

– Эта вещь дорогая, – тактично сказал продавец. – Деньги-то у тебя есть?

Он тоже решил её «тыкать», не велика барыня!

– Откуда, спрашиваю, ящерка? – повторила вопрос Ниохта. – А насчет платы не беспокойся, купец.

– Сакачи-Алян, начало девятнадцатого века, за подлинность вещички ручаюсь, – пробормотал продавец.

– Вижу: ящерица шаманки Дадхи, – аоми провела узким языком по сухим губам. – Старуха, что ли, тебе её сдала?

– Это коммерческая тайна, – осклабился продавец. – Но если тебе так хочется узнать, то нет, не старуха. Девушка. Студентка. Она шаманке праправнучкой приходится. Всё проверено.

– Старуха, значит, ни при чём?

– Не знаю я никакой старухи

– Дай-ка посмотреть ящерицу!

– Осторожно, – продавец бережно передал фигурку. – У неё хвост на честном слове держится. Хотели её реставрировать, но решили: пусть покупатель сам решает, стоит ли. Всё-таки заметно будет.

– Глупые, – пробормотала Ниохта. – Ящерица и без хвоста ящерица.

Она внимательно разглядывала фигурку, поворачивала её и так, и сяк, гладила по спинке, что-то шептала – и, о чудо, ящерка шевельнулась и повернула к аоми плоскую головку. Продавец решил, что это ему померещилось и встряхнул головой, прогоняя наваждение.

– Настоящая, – удовлетворенно констатировала посетительница.

Продавец снова поглядел на фигурку. Нет, решил он, явное переутомление: ящерка не подавала никаких признаков жизни. Да и могла ли деревяшка шевелиться? Это, наверное, покупательница каким-то особенным образом её поворачивала – вот и показалось.

– На! Сдачи не надо! – Ниохта вывалила кошелька всю наличность. Беглого взгляда на холмик смятых купюр хватило продавцу, чтобы понять: денег более, чем достаточно.

– Завернуть? – продавец засуетился, отыскивая под прилавком приличный пакет.

– Это колбасу заворачивают, а приличный товар подают, – назидательно покрутила пальцем аоми. – Я её в хорошее место определю, – и она, не стесняясь, засунула ящерку за пазуху. – Тут она целее будет.

Ниохта, не простившись, повернулась, мимолётным взглядом скользнула по витринам, усмехнулась, что-то пробормотала себе под нос и хлопнула дверью. Продавец недоумённо пожал плечами и пододвинул к себе кучку денег, чтобы их пересчитать. Первая же пятисотенная купюра, взятая в руку, показалась ему странной: шершавая, сухая и ломкая, она пахла осенним палым листом.

Продавец пощупал банкноту, проверяя бумагу на прочность, – и она вдруг рассыпалась. То же самое случилось и с другими купюрами: они превратились в ворох трухи.

Ниохта же в это время спокойно дошла до Уссурийского бульвара. Он славился куртинами диких яблонь, живописно рассаженными сосенками, густыми кустами чубушника – цветы этого кустарника напоминают соцветия жасмина, и весной бульвар благоухает тонким благородным ароматом. Однако в конце лета пыльный чубушник ничем не напоминал изысканное растение – был неказистым, с полуувядшими грубыми листьями.