Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов - [140]

10.8.95. Литература, выходит, перестала быть средством жизни, она – средство неудовлетворенного честолюбия.

27.11.97. Был у нас Гришка Голод[1067] – что-то рассказывал о детстве.

а) Класс возится, ребята толкают друг друга. Входит учительница и кричит:

– Татарская орда.

Мальчишка-татарин вскакивает и дает ей по лицу.

Учительница застывает, как и весь класс. Затем выходит в коридор. Через несколько минут возвращается и… начинает урок.

Мальчик, который ударил учительницу, стал художником, но не преуспел, завял.

б) Бабушка идет с мальчиком и девочкой – его сестрой. У нее один персик. Мальчишка хочет съесть, но бабушка отнимает персик, делит на две половины – отдает ему и ей.

в) Ребенок в Эрмитаже стоит у картины «Распятие».

– Папа, а кто его распял?

Проходит интеллигент.

– Евреи.

г) Голод стоял у окна, наблюдал, как мальчишки волтузят друг друга из‐за игрушки.

Победитель (лет 6–7) отошел.

– Еврей, – крикнул побежденный.

15.12.97. Что-то начал писать, но куда двинусь, если двинусь, – пока не понимаю. Может, все кончится, так, по сути, не начавшись. Надеюсь на подсознание – вдруг вывезет… Господи, снизошли мысль мне, пусть скромную, но все же работу.

P. S

Вышло так, что дневник отца я прочитал три года назад. Не то чтобы я не знал об этих тетрадях. Знал, конечно, много раз видел их у него на столе, но никогда не заглядывал. Помнил, что ожидает людей, которые читают чужие письма (а дневник – это своего рода письмо), – лучше всего об этом рассказал в своем фильме один из самых важных героев этих записей режиссер Илья Авербах.

Не всякий человек станет вести дневник. И потому что люди побаиваются быть откровенными, и потому что не любят заниматься чем-то необязательным. Все же прямой пользы нет в том, что почти каждый день садишься за стол и держишь перед собой ответ.

Отец вел дневник почти пятьдесят лет. Испытывал потребность делиться мыслями и впечатлениями – словом, в меру сил сопротивлялся забвению. Скольких разговоров и фраз мы бы не досчитались, если бы не его записи!

Это нужно объяснить. Дело в том, что прозаик воспринимает окружающее через диалоги. Для него ситуация существует в развитии – один что-то сказал, а другой ответил… Записанное и произнесенное оказываются так близко, словно еще не ушло тепло непосредственного общения.

Конечно, тут имеет значение характер. Есть писатели – интроверты, сосредоточенные на себе и своем внутреннем мире, а отец был экстраверт. Большая часть его дня проходила среди друзей и знакомых. Наконец, он оставался наедине с собой – и чистым листом. Наступало время «одиночества контактного человека».

Результатом его усилий стали двадцать четыре тетради. Знаете, такие в ледерине, в каждой – девяносто шесть страниц? Впрочем, есть и в картонных обложках. На некоторых написано: «Общая тетрадь».

Наверное, его записи следовало назвать так. Ведь он фиксировал все, что ему интересно. Отсюда столпотворение ситуаций и лиц. Есть тут главные герои, но куда больше второстепенных.

Поначалу я читал и перечитывал. Затем стал размышлять о будущей книге. Что это может быть? Вряд ли читателю под силу такой объем. Значит, ничего не остается, как дневник «переформатировать». Выделить в нем отдельные темы.

Когда я собрал все, что связано с именами В. Аксенова, И. Авербаха, Г. Гора и Д. Гранина, у меня получилось четыре главы. Так же в одну главу я объединил то, что касается самого автора, его огорчений и радостей.

Помимо историй, так сказать, именных, есть тут истории коллективные со множеством самых разных участников.

Отец не просто любил и понимал живопись, но дружил с художниками и занимался выставочной деятельностью. Этому посвящено столько страниц, что хватило на отдельный сюжет.

Наконец, две последние книги отца. Почему я выбрал эти тексты? Потому, что предыстории в данном случае так же интересны, как истории. Вполне могут конкурировать с тем, что вошло в романы.

Еще, конечно, писательская среда. Здесь события на любой вкус – от очень важных до просто любопытных. Впрочем, дело не в масштабе. Главное, что все это складывается в панораму долгой жизни в литературе.

Такой план впервые представился мне в октябре 2015 года, когда в петербургском музее А. Ахматовой состоялся вечер, посвященный неопубликованному дневнику. На нем я читал некоторые записи. Тут меня и осенило: как-то так должна выглядеть книга.

Теперь, когда обозначена последовательность действий, можно вспомнить о себе. Если даже мне не довелось быть свидетелем, то почти обо всем, о чем рассказывает отец, мы с ним говорили. Можно сказать, что помимо дневника вторым его конфидентом был я.

При этом я ощущал себя как объектом, так и субъектом. Позволялось спорить, отстаивать свое мнение. Это не всегда разрешается детям, но мы были не только родственники, но и друзья.

В начале послесловия дневник сравнивался с письмом. Правда, в отличие от обычных писем, это послание приходит тогда, когда его автора нет на свете.

Ты видишь не только мгновения, но и судьбу. А заодно – собственную жизнь. Читаешь – и прямо-таки переполняешься эмоциями. Иногда радостью узнавания и солидарности, а порой удивлением: почему вышло так, а не иначе?