Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов - [134]

Ты просила быстрой смерти – ты получила ее. Я теперь прошу такой же смерти для себя. Я умру вскоре, как останусь один, я постараюсь покончить с собой. Постараюсь, если хватит сил, если не буду работать, если творчество покинет меня. Я слабее тебя – я столько лет одиночества не вынесу.

А пока я плачу о тебе, я очень горюю, но буду горевать еще больше. Каждый телефонный звонок – это будто бы от тебя, я еще слышу твое:

– Здравствуйте! – веселый голос.

И мое:

– Ицыкуковна[1032], привет!

Это шутка, с которой начинался наш разговор.

…Грустно! Начинается 1983 год, но я пока не пишу. Мамочка! Дай мне твою энергию, верни силы! Твой Сеня.

16.1.83. Еще две недели прошло. Ездил на кладбище. Теперь там все мои под одним камнем. Чувствовал на плече их руки. Мама и папа с Мишей; они встретились – мы расстались. Надолго ли?

Потом шел к выходу, и теперь меня провожали двое, я чувствовал их присутствие, их мысли.

19.1.83. Рассказ о пауке, которого очень любит девочка. А мальчик, который ей нравится и которого она посвятила в тайну «дружбы», его садистически убивает. Кончается любовь.

28.2.83. В дневнике 1976 года прочитал о своих хождениях к гадалке. Многое сошлось, хотя многое оказалось чушью. Но что для меня результат важнее процесса работы, – это верно. И что я (это очень редко!) человек счастливый. Так было.

7.3.83. Сижу вспоминаю себя двадцать лет назад, год 1964. Я пришел в ЛИТО с рассказом «Бужма». Меня уже хвалили официальные люди, рассказ читали по телевидению, издали в «Лучших рассказах „Юности“».

Битов сказал:

– Это вы не читайте здесь, вас не поймут.

Я чуть обиделся, но читать не стал. Он был прав, как я понимаю, но понимаю теперь.

…Звонил тетке[1033] – старики держат нас во времени. Мы через них еще не последние, а страшно оказаться на краю.

20.5.83. Пишу, хотя, думаю, зачем? Нынче это не проходит. Нынче нужно другое, несоциальное. Время, время – у каждого свои песни. Зависим от всего, но только не от себя. Государство хочет утешения, легкого смеха, но не горькой правды. Кому нужна – горькая, кому – кислая? Нет, и правда должна быть сладкой. Ах, какая сладкая, какая вкусная, какая аппетитная правда! Намажьте ее толще, чтобы едва можно было откусывать, больше ее, еще больше… Вот это то, что надо. А если горько – фи, это же горько, кому горькое??! Никому.

15.6.83. …очень мало мне дано от природы. Вокруг много смертей, уходят писатели одновременно со своими книгами, так будет и со мной.

8.6.83. Читал немного дневники Вас. Субботина[1034] в «Октябре» № 5–83. Как правило, пусто, но не потому пусто, что Субботин дурак, а потому, что дневник – жанр крайне опасный. Он для себя. И то, что было записано для себя, трудно переходит в «для других». Так бывает и в прозе. Что-то услышишь умное, прекрасное, а куда-либо вставишь – и это чужое. Чужое и есть чужое…

О Трифонове в дневнике с удивлением. Как выдержал испытание премией. Это же удар по молодому, слабому писателю, такой аванс. А вот выдержал.

Я страшно испугался успеха «Акселератов». Но теперь дышу полной грудью, чувствую, что пишу, что двигаюсь. Каков результат – не знаю. Но пишу – значит, не конец.

4.6.84. …Любопытно, писал ли кто-нибудь, замечал ли связь (прием) Пушкина в «Медном всаднике» (Статуя Петра) и в «Каменном госте» (Командор)? И тот и другой оживают, несут гибель герою, осмелившемуся грозить или издеваться над кумиром. Есть ли здесь «историзм»? В чем философия? Попробовать дать ответ хотя бы себе самому.

5.7.84. Поражает «количество заданий» в поэмах Пушкина. Ходасевич говорит о многих равновеликих смыслах. В частности, он берет «Медный всадник» и говорит о столкновении власти (самодержавия) с исконным свободолюбием[1035].

Но мне-то кажется, здесь то, что дальше разрабатывалось Достоевским, Гоголем, Чеховым. Столкновение маленького, послушного раба с призраком власти. Лишь в состоянии аффекта раб способен поднять кулак на символ – и погибнуть от страха. Это червяк и каблук – вот что национально. Сиди и не чирикай, а высунул голову, то погибай.

Никакого протеста личности я не вижу. Я вижу иное, по Фрейду, обмолвку, случайность, и она-то, случайность, у раба уже безвыходна, он уже не может пережить своей смелости.

Столкновение государства и личности тут мнимое, иллюзия столкновения. Петр выстроил город не там, где безопасно. А где безопасно? Евгений замахивается на Петра. Впервые к нему приходит собственная мысль, он пугается ее и бежит от призрака, который эту мысль мог подслушать (сравнить с Дон Гуаном).

Ходасевич пишет о «разбитых любовных надеждах». Почему?

Эта повесть о погибшей любимой. Разбиты не надежды, а погиб, убит любимый человек – горе живого и есть его сумасшествие.

Почему у Пушкина ищут философские концепции, их нет, есть жизнь. Она и в психологии Евгения, и в тонущем городе.

Пушкин – это нить от XIX века к XX. Его именем «нам аукаться»[1036], перекликаться с прошлым.

Ходасевич пишет, что Писарев – это «первое затмение пушкинского солнца», и предсказывает второе.

Сейчас – второе затмение. Затмение – в политической мобилизации Пушкина. Он – борец, он – разоблачитель, и обратно – он революционер, предложивший новую жизнь. Все узко и не лезет в прокрустово ложе. Пушкин – жизнь во всем ее многообразии.