Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов - [115]

За столом вам предложат конфеты – прошу, больше одной не берите и в карманы не набивайте, это некрасиво.

– Знаешь, я к тебе не смогу прийти.

22.5.66. В риске есть действительно что-то важное. Если рискуешь, преодолеваешь робость и пишешь что-то очень важное, не глядя на опасность, на невозможность напечатать – получается лучше.

А с оглядкой – трусливо, плохо. Мне в жизни пришлось рисковать тогда, когда я занялся литературой. Была возможность стать хорошо оплачиваемым врачом – я плюнул и записал. А затем волнения, огорчения… и удачи. Нет, риск – если подумать – чем-то сродни счастью. Хотя бы тогда, когда что-то выходит, если ты рисковал.

27.5.66. В этой жизни сколько мне выпадет разочарований еще – трудно сказать. Сам хитрю с собой, смешно, по-детски. Пытаюсь обмануть судьбу. Вот даже этот дневник хотел не писать, пока не начнется полоса удачи. Все же полосами идет.

9.12.66. Человек – прекрасный мастер-столяр. И я хочу тоже делать это же. Ударил он, ударил я. У него получился стол, а я отрубил себе руку. Вот и все.

Или лягушка, которая очень была рада, что едет в институт. Она станет ученее и умнее! А там ее распотрошили.

11.12.66. Читаю Булгакова «Мастер и Маргарита». Ну и ну! Я потрясен… Это писатель был. Это гений…

Думаю, отчего все же его не печатали? Видимо, здесь тревожила независимость личности, ее полная раскрепощенность от времени, от власти. Никакого снисхождения к эпохе. И угол зрения такой неожиданный, а в чем-то и беспощадный. Все эти театрально-литературные игрища и шваль.

Ох-ох-ох, как потрясает книга.

13.12.66. Кончил «Мастера и Маргариту». Возможно, эту книгу просто не поняли. Она очень внутри. Возможно, испугались.

О чем она? О зле? Об ужасе необузданного, несдерживаемого зла. О добре? Кто такой Мастер – сам Булгаков? …Добро, как правило, очень пассивное, почти эфемерное, противостоит несокрушимой мощи материального зла.

…Эту книгу, наверное, можно толковать как угодно – потому-то она и опасна была тоталитарному режиму.

1.3.67. Дочитал «Мастера и Маргариту». Последние страницы читал Сашка – у него шевелились волосы. Черти уносят Мастера, чтобы дать ему покой. Нет, не свет, говорит Иешуа, а покой.

Теперь ясно – это роман о долге писателя. Это роман о настоящем искусстве для вечности, для себя. Все суета сует. Все прах, все существующее искусство в Массолите – карикатура… Мастер был счастлив, пока с ним была Маргарита и пока он писал книгу о Понтии Пилате – труд всей своей жизни. И книгу эту прочел Бог. Грандиозно до умопомрачения.

И даже не так важно, существует ли книга в действительности, – она есть в его голове. Мастер не честолюбив. Ему нужен не рай, а что-то совсем другое. Покой. И это понимает Бог.

Дьявольщина – это одна часть искусства. Но всегда будут – не могут не быть! – Мастер и Маргарита.

7.3.67. «Длинной, длинной ночью» – мой рассказ, это и взгляд в себя, и память случая. И тут я сразу испытал память литературы. Всколыхнулись все: и главный врач, и какие-то сексоты. Трагична жизнь! Каждый в России считает себя цензором. Давно сказал Хрущ о Пастернаке[940]. Нет уже первого и еще больше стал второй, а в медицинской организации, где я служу, дебатируется вопрос: «Имел ли я право так написать о нем (осужденном за антипартийную деятельность)»[941].

А я – слабая личность. Храбрюсь, возмущаюсь, а сам все делаю супротив себя, наговариваю глупостей еще больше. Вот типичный неврастеник и бесхребетник.

4.5.67. Вчера поглядел три пьесы Славомира Мрожека[942] – польского писателя: «Кароль», «Стриптиз» и «На плоту». Условный, а вернее – философский театр. Впечатление огромное. И сатира, и публицистика…

Сейчас для нас есть единственный путь – дать людям очки, показать их изнутри, показать, как грустна и сложна жизнь. Дальше идти вглубь, открывать личность. К Чехову, к Бунину – это вечно. А если можно будет как Мрожек – ради бога. Кто умеет – это великолепно.

14.5.67. Прочел «Траву забвения» Катаева. Хотел иногда прерваться, сесть за дневник. То хорошо до тоски в сердце, то длинно и красиво. Он в старости стал изысканным стилистом, и в этом, мне кажется, тоже доля мовизма[943] – плохого писания. Куда ближе мне Пастернак со своим последним: писать, не думая о стиле, как Толстой[944].

Рассказ мой о Пушкине неожиданно сошелся с его размышлениями о том, что вся поэзия в России идет из одного лица, от одного поэта[945].

Вроде бы одна мысль. У него тихая, едва заметная в ткани повествования, у меня – как удар.

Образы Бунина и Маяковского. О первом так мало читал, но здесь все же не лучше, чем у Симонова, где Бунин более точный и более трагический[946].

А Маяковский? И опять стык с моими мыслями о смерти, о неудачливости. Это в чем-то новый Маяковский, уже делающий купюры внутри своих вещей, уже отказывающийся от лучших свои строчек «официально» («я пройду стороной / как проходит косой дождь»), испуганный левой критикой, читающий Оптимистенко без украинского говора, так как его успели обвинить в антиукраинизме (или что-то подобное), наконец порвавший с ЛЕФом, а теперь ищущий поддержки, вступивший в РАПП, но понимающий, что это пустота, ничто, вывеска и пр.