Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов - [110]

Семь суток он дежурит у постели умирающего отца, моего дедушки, спит в кресле, а фантазия работает… Впрочем, это еще привычка врача скорой помощи – ничего не откладывать на потом. У других сперва – это, а потом – то, а у него одновременно (запись от 26.11.74).

Представим, он написал эти рассказы и из них сложились отличные книги. Скорее всего, кое-что ему бы не удалось напечатать. Что ж, осталось совсем ничего. Вскоре возникнет спрос на то, что недавно не позволялось.

Хорошо тем, для кого это в прошлом. Ну а если ты внутри времени? Только что все было на месте – красные флаги, лозунги, передовицы… Казалось, вскоре социализм дозреет до коммунизма, как вдруг не осталось ничего. Хотя Ленин на памятниках показывал вперед, но история уже свернула в сторону.

Помнится, на набоковской конференции в начале девяностых Андрей Битов рассказал, как на номере идущей впереди машины он увидел: «Россия» и «Санкт-Петербург». Вот она, греза автора «Дара». Недавно об этом и помыслить было нельзя, а сейчас стало обыденным.

Чтобы поверить в такую перспективу, следовало обладать воображением. Если Набокову это не удалось, то что требовать от скромного питерского литератора? Ему не хотелось ни идти на компромиссы, ни писать в стол. Это означало, что он выбрал «третий путь».

Что тут первопричина? То самое, что отец сформулировал так: «Я – не герой. Мне ближе „лучше“, чем „глубже“» (запись от 17.9.81)? А может, та «бабья натура», за которую Розанов корил евреев и которую он видел в себе (запись от 13.9.89)? Или возраст – уже в шестьдесят он понимал, что ему осталось недолго (записи от 23.7.87, 31.8.87, 30.6.89, 1.10.90).

Как многие в девяностые годы, отец увлекся предсказаниями. Не знаю, способствовало ли это вещим снам, но один сон точно был со значением. В нем, как в коротком фильме, он увидел этапы своей судьбы.

В общем-то, ничего особенного нет в том, что жизнь представляется как лестница. Поначалу он по ней карабкается, рискуя упасть, а затем неожиданно обретает опору (запись от 12.2.92).

Начиная с восьмидесятых годов его тактика действительно меняется. Он почти не пишет рассказов, а из дневника исчезают риторические вопрошания. Теперь он движется не вглубь, а в сторону – пытается освоить соседние жанры.

Вот оно как – с одной стороны, мысли о смерти, а с другой – вроде как «пробы пера». Никогда он не писал пьес, не работал для детей, не занимался историей литературы, а вдруг это стало для него главным.

Пожалуй, лучше всего получилось с драматургией. Его пьеса «Акселераты» была очень смешной и не самой глубокой. Впрочем, отдохнули все – сначала сочинявший ее автор, а затем публика в зрительном зале.

В начале восьмидесятых все искали спасения от разных проблем. Никто не надеялся их разрешить, но можно было хотя бы отвлечься.

Отец любил ссылаться на Чехова, который сказал, что писать пьесы – это лучший способ поправить финансовые дела[901]. Правоту этих слов подтверждали «Акселераты». Они шли более чем в пятидесяти театрах страны.

Другое укрытие виделось ему в детской литературе. Вот, казалось бы, где тишь да гладь. Выяснилось, что это не совсем так. Повесть, написанная от имени собаки, не устроила редакторов: разве может скайтерьер думать? То, что позволено лошади Холстомеру, запрещено какому-то псу[902].

Пушкинистика – другое время и иная эпоха! – тоже не сулила спокойствия. Хотя архивные материалы шли в руки, публикации выходили, но высокомерия «узких специалистов» не удалось избежать. Они удивлялись и не доверяли: кто это вторгся в ту сферу, где все принадлежит им?[903]

Успех первой пьесы удалось повторить однажды, а попыток было четыре или пять – по числу постановок к «Акселератам» приближался «Палоумыч». Так что и по этому поводу он беспокоился. Обидно, когда самое успешное твое произведение не впереди, а позади.

Тут началась перестройка. Говоришь о чем угодно и пишешь, не выбирая тем и сюжетов. В то же время волнуешься. Часто свобода, как сказал Н. Коржавин, становилась свободой «глупого слова» (запись от 10.3.89). Да если бы только глупого! Черносотенцы грозили погромами. Назывались даты – и возможные жертвы со страхом ждали исполнения обещания.

В назначенные сроки ничего не происходило, но эмиграция уже началась. Уезжали многие друзья. Отец едва ли не заметался от такой перспективы: а если это выпадет ему? сможет ли он жить без картин на стенах? Без читателя и русского языка?

В конце концов, оправдание было найдено. В эти годы его дневник полон рассуждений о вере. Выходило, что учение Христа прекрасно, но не всесильно (запись от 7.1.94). Когда-то примерно так он говорил о марксизме (записи от 30.6.67, 1.4.72, 21.4.72, 30.5.91).

Главный же вывод такой: «Богу – богово, а человеку – людское…» (запись от 14.8.94). Словом, если не требовать ничего сверх меры, то окажется, что жизнь вполне хороша.

Рассказывают, что по приезде в Париж изгнанный из Ленинграда Ефим Эткинд сказал по телефону питерскому ученику: «В пределах ненормального – все нормально». Вот и отец считал, что надо исходить не из возможности, а из данности. Главное – продолжать трудиться. Ежедневно, в положенный час, садиться за письменный стол.